Все посмотрели на лицо Пуговкина, даже Володя и Матвей.
Пуговкин покраснел и смутился.
— Так он не может играть драматические роли? — спросил Большаков и шумно запил дусиным квасом из алюминиевой кружки.
— Может, — кивнул я и потянулся за луком. — Но это как забивать гвозди микроскопом. Он может быть прекрасным комедийным актёром и обычным драматическим. Это называется разбазаривание потенциала кадров.
— Нет, разбазаривать мы не хотим. Это не наш метод, не советский.
Все согласно закивали и дружно выпили за наш советский метод.
На душе стало хорошо, легко так.
Я уже понял, что мою идею Большаков практически поддержал и югославско-советскому фильму в главной роли с Раневской быть. И если сейчас Большаков ещё колеблется, то до завтрашнего отъезда он уже будет полностью «за».
Я кивнул Пуговкину:
— Миша, сыграй нам что-нибудь.
Пуговкин с готовностью вытащил откуда-то из-под лавки баян и растянул меха. Полилась музыка, мы грянули песню.
Спели, потом ещё выпили. Смотрели на спокойную гладь озера. Скоро уже поспевала баня. А потом будут шашлыки. И ещё посиделки. И песни под баян.
Хорошо…
Глава 20
Рано поутру я вышел из комнаты. Охотничий домик спал. Тоненько, с присвистом похрапывал Козляткин, сердито, словно сурок, храпел Большаков. Их я увидел через открытую настежь дверь. В дальней комнате печально храпел кто-то ещё. От ядрёного перегара стольких мужиков было душно, как в китайской прачечной.
Собственно говоря, этот коллективный храп меня и разбудил. Спать больше не хотелось. Я сладко, с подвыванием потянулся, зевнул, вышел во двор и замер: миллиарды микроскопических солнечных зайчиков отражались, прыгали, отскакивали от капелек росы. Создавалось такое впечатление, будто кто-то щедрой рукой швырнул на землю огромную горсть переливающегося бисера.
Красота какая!
Над озером стояла тишина, нарушаемая лишь шепотом ветра в камышах и редкими всплесками рыбы, выныривающей из темной воды. Солнце, еще не поднявшееся высоко, золотило верхушки сосен, окружавших поляну, а туман, словно легкое покрывало, стелился по зеркальной глади. Воздух был свеж и влажен, от земли поднимался запах мха и прелых прошлогодних листьев. На востоке небо уже переливалось золотистыми и лиловыми оттенками, предвещая ясный день. У берега, цепляясь веслом за прибрежные коряги, покачивалась старая, с облупившейся краской лодка.
В лодке, сгорбившись, в растянутом свитере и резиновых сапогах, стоял таинственный друг Большакова, пресловутый Фёдор Фёдорович личной персоной. Он задумчиво наблюдал за поплавком. Лицо его, изрезанное морщинами, казалось маской усталости, но в глазах теплился огонёк — то ли отражение рассвета, то ли упрямая надежда.
Я мысленно чертыхнулся — не хотелось встречать его именно сейчас, в такое прекрасное утро.
— Здравствуй, Муля, — голос Фёдора Фёдоровича прозвучал хрипло, будто он давно не говорил вслух (ну, да, так вчера набраться!). Он сам от этого звука усмехнулся, но усмешка вышла кривой, как надломленная ветка. — Что не спится так рано?
Я присел на корточки у воды, покрутил в руках сорванный тростник. Плеснул в лицо холодной, пахнувшей тиной, водой. Честно говоря, совсем не ожидал встретить здесь вообще хоть кого-то. Тем более Фёдора Фёдоровича — казалось, после вчерашних разговоров о «бабах» и пьяных признаний тот будет весь день отсыпаться и болеть. Но нет, Фёдор Фёдорович бодро, как огурец, стоял передо мной и улыбался.
— Доброе утро, Фёдор Фёдорович. Как спалось? Вы тоже рано сегодня… — я запнулся, чувствуя какую-то подспудную неловкость.
Фёдор Фёдорович повернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то непонятное.
— Ну, мы же вчера хорошо посидели, хотя окончания я, конечно, не помню, — он махнул рукой, словно отгоняя комара, но жест вышел резким, нервным. — Сегодня можно и пораньше встать. Такая природа, понимаешь… А воздух какой… как сахар…
Голос его дрогнул, и он замолчал, уставившись на воду. Поплавок дёрнулся, но Фёдор Фёдорович даже не шевельнулся.
Я вздохнул. Вчера Фёдор Фёдорович, быстро накидался и после очередной рюмки, начал говорить о бабах — громко, цинично.
— Ты обиделся, Муля? — внезапно спросил Фёдор, не оборачиваясь. — Что я вчера… Ну, по бабам тебя тянул? Вёл себя по-свински?
Я отмахнулся:
— Да ладно, Фёдор Фёдорович! Какие обиды? Мы же на природе отдыхаем…
— Понимаешь, — перебил Фёдор Фёдорович, и его слова полились, как вода из прорванной дамбы, — я так-то по бабам не ходок, не думай. Вчера… — он сжал удочку так, что костяшки побелели, — вчера сильно расслабился. Выпил. И эта ерунда…