Я хоть и мечтал о творческой свободе и комфортной жизни, как раньше, но понимал, что успех проекта — мой шанс вырваться из подчинения, сразу на два уровня выше.
В этом деле было три возможные сценарии. Первый, успешный — если фильм станет хитом, я получу признание, Большаков — повышение. Второй, провальный — если цензура запретит проект, тогда меня объявят «формалистом», а Большаков открестится. И третий, компромиссный, если фильм выйдет в урезанном виде, став символом полумер — как сама эпоха. В общем, если проект реализуют, он может стать первым шагом к смягчению цензуры. Если нет — подтвердит незыблемость доктрины соцреализма.
Нужно постараться.
Я прищурился, глядя на пятно на стене, которое напоминало мне карту Югославии.
— Две недели… — протянул я, намеренно растягивая слова, чтобы выиграть время. — Это как попросить трактор вспахать поле за час. Но, товарищ Большаков, если вы хотите шедевр, а не макулатуру, придётся дать мне хотя бы месяц. Хотя бы на подбор команды.
Большаков хмыкнул и закурил:
— Месяц? Ты что, в курсе, что через месяц у Тито очередной какой-то там юбилей? Это должен быть подарок от советского народа, а не запоздалое «сорри». Не ныть, Муля. Две недели — и точка.
Я тяжко вздохнул, понимая, что торговаться бесполезно. Взял со стола потрёпанный блокнот Матвея и начал чертить на свободном листке каракули, изображая раскадровку:
— Ладно, Иван Григорьевич. Но тогда мне нужен полный доступ к архивам «Мосфильма». И… — я сделал паузу, — пара ящиков хорошего коньяка. Для мозгового штурма.
Большаков усмехнулся, кивнув на начатую бутылку водки на столе:
— Всё будет, когда принесешь сценарий.
Я пожал плечами:
— Команду соберу из своих. Примерно знаю парочку сценаристов, которые в юморе как рыба в воде. И… — я понизил голос, — может, подключить того молодого режиссёра из югославского посольства? Чтобы диалоги не звучали, как манифест партии.
— Йоже Гале? — Большаков нахмурился. — Ты хочешь, чтобы нас обвинили в шпионаже?
— Хочу, чтобы герои говорили как люди, а не как памятники, — парировал я, тоже закурив сигарету. — Иначе зрители уснут на третьей минуте.
За окном прокричала сойка, и мы невольно вздрогнули. Большаков, размягчённый спиртным, неожиданно кивнул:
— Ладно. Но Йоже Гале — под твою ответственность. И чтобы ни слова о политике. Только смех, только «утверждающее начало».
Я мысленно похвалил себя за маленькую победу. Я уже видел, как вплету в сценарий пару дерзких шуток, которые пройдут цензуру, но заставят зрителей хохотать. Ну, и заодно, тесное сотрудничество с Йожи сулит немало выгод в обмене югославских шмоток на якутские меха.
— А насчёт названия… — я поднял палец. — «Смех над Дунаем». Звучит?
Большаков задумался, крутя стакан в руках:
— «Смех над Дунаем»… Неплохо, хотя и не самый лучший вариант. Но добавь «советско-югославская дружба» в подзаголовок. Для отчётности.
Я едва сдержал гримасу, но кивнул:
— Будет исполнено. «Смех над Дунаем, или Как мы сломали лед дружбы».
Большаков фыркнул, но одобрительно хлопнул меня по плечу:
— Смотри, Муля… Если провалишься, лед дружбы сломаю я. Тебе — по шее.
С улицы потянуло жаренным шашлыком, там уже вовсю хозяйничали Пуговкин и Матвей, и я понял — пора действовать. Я кинул Большакову вышел на крыльцо. Воздух пах утренней сыростью и хвоей. Где-то вдалеке стучал дятел, словно отсчитывая секунды до дедлайна.
«Две недели… — подумал я, опять мрачно закуривая. — Ну да ладно».
А вечером, когда я вернулся домой, Дуся сказала:
— Муля, тут Модест Фёдорович к тебе приходил. И Маша уже три раза забегала…
Глава 21
— Что случилось, отец? — спросил я, внимательно рассматривая Мулиного отчима.
Тот выглядел архиневажно: под глазами синяки, лицо какого-то землистого оттенка. Явно не так должен выглядеть счастливый молодожен. Даже я, после двухдневных излияний, и то выглядел лучше.
Мы сейчас находились в кабинете квартиры Бубновых. После того, как Дуся мне сказала, я, наскоро переодевшись, помчался к отчиму Мули.
Модест Фёдорович устало потёр виски и разлил коньяк по бокалам.
Я поморщился — после «отдыха» на природе алкоголя не хотелось от слова «совсем». Но отказываться нехорошо, раз близкий мне человек и, считай, единственный друг, нуждается в поддержке. Поэтому я взял бокал и пригубил, стараясь не морщиться.
— Это всё Попов, — проглотив коньяк, медленно ответил Бубнов-старший, щёки его чуть порозовели и взгляд уже не казался столь потерянным.