Я вышел в коридор и поморщился — воняло, словно в сортире (я после посиделок на природе запахи перегара и спиртного воспринимал резко отрицательно). От двери слева неслась громкая музыка.
Я постучал в дверь.
Один раз.
Второй.
Третий…
На восьмой раз дверь открылась.
На пороге стоял тщедушный мужичонка, в растянутой несвежей тельняшке и линялых кальсонах. Новый сосед был явно поддатый, потому что сильно раскачивался и периодически икал.
При виде меня он усмехнулся, громко икнул и сказал:
— Тебе чаво, мужик?
— Сосед я ваш. Знакомиться пришел, — сказал я и добавил. — Музыку слушаешь, да?
— Что, ик! музыка мешает? — набычился мужик, — имею право, ик! отдыхать культурно! Советскому, ик! пролетарию не воспрещается, ик! слушать музыку!
— А зачем так громко? Плохо слышишь? — спросил я и мужик завис.
Несколько мгновений он пытался сообразить, что это я эдакое выдал, а потом грозно помахал пальцем перед моим лицом:
— Ты, мужик, не того! Ик! Я, между прочим, не абы кто! Ик! Я в органах служу! Ик! Сгною!
Глава 22
— Так ты важная шишка, получается? — спросил я и недоверчиво прищурился.
И что-то, видимо, в моём прищуре не совсем понравилось новому соседу. Потому как он занервничал, заелозил взглядом, а потом воинственно буркнул:
— Ты это, мужик, не того! Ик!
— А то что? — спросил я, и мужик совсем увял.
Ладно. Зайдём с другой стороны:
— Ты кто? — опять спросил я.
— Вася, — вздохнул мужик, икнул и окончательно скис.
— А скажи-ка мне, Вася, зачем буянишь, а? — ласково спросил я, — Зачем всех соседей раздраконил? Ты хоть знаешь, кто твои соседи?
Вася не знал и до сего момента об этом как-то не задумывался.
— Василёк, чего там такое? — из недр комнаты выглянула юркая тётка в раздёрганном ситцевом халате.
При виде меня она чуть смутилась и плотнее запахнула полы. Но настроена она была явно решительно:
— Ты кто? — повторила она Васин вопрос.
— Сосед, — не стал вдаваться в подробности я. — А вы сталбыть, новые соседи, да? Вы хозяйка, как я понимаю?
— Да! Я — хозяйка! — подбоченясь, гордо заявила тётка и тут же задала важный вопрос. — А что?
— Да ничего! — махнул рукой я, — ну раз вы тут жить будете, то, значит, хорошо. Теперь всем нашим соседям как-то спокойнее станет.
— Почему спокойнее? — сразу же насторожилась тётушка, пока Вася-дундук ловил гав.
— А вас не предупредили разве? — удивился я.
Судя по вытянутым лицам Васи и юркой тётки — точно не предупредили.
— Так чё? — спросила тётка.
— Да ужас, — ответил я, для аргументации подкрепив свои слова тяжким вздохом.
Я уже собрался выдать юркой тётке и Васе-дундуку версию того, что здесь, в этой комнате, все предыдущие жильцы умирали странным образом. Ну, или что-то подобное. Поэтому на секунду завис, обдумывая версию поядрёней, когда сзади, за моей спиной раздался голос:
— Что здесь происходит?
Голос был нежный, словно серебристый колокольчик. Я обернулся и обмер — на меня смотрело воздушное создание с белокурыми косами и небесно-синими глазами.
— Они шумят? — зазвенел хрусталь, — извините, пожалуйста, больше этого не повторится.
С этими словами девушка-виденье решительным образом втолкнула и тётку, и Васю внутрь комнаты и захлопнула дверь прямо перед моим носом. Буквально через миг шумная музыка умолкла, и за дверью послышался виноватый мужской бубнёж, который периодически прерывал гневный хрустальный колокольчик.
Я немного постоял перед дверью, но так как никто оттуда не выходил и вообще, словно все звуки там утихли, то я развернулся и пошел домой спать.
Неужели этот бесконечный день когда-нибудь закончится?
Уснул я даже не коснувшись подушки. И снился мне хрустальный колокольчик и синие-синие глаза.
А днём, воспользовавшись, что Козляткина вызвали на планёрку, я отправился решать вопрос Мулиного отчима. Была у меня одна превосходная мыслишка. Да и нужный адресок тоже был.
Квартира Фёдора Фёдоровича меня удивила и поразила одновременно: она напоминала лавку коллекционера антиквариата и берлогу сумасшедшего, который ищет смысл жизни на дне стакана. На резных полках красного дерева пылились пустые бутылки из-под водки, на инкрустированном орехом массивном столе сиротливо стояла банка из-под засохшей кильки в томатном соусе. Помпезные занавески, явно из дорогущего шелка, прожжённые там и сям сигаретой, выглядели дико и неубедительно, а на полу, покрытом шелковым ковром ручной работы, валялись обрывки бумажек, густо исписанных формулами — похоже, Фёдор Фёдорович пытался вычислить уравнение счастья, но застрял на коэффициенте безысходности. Ну, или чем он там занимался, я так и не понял. Сам же он сидел за столом, уткнувшись в подшивку пожелтевших журналов и газет. Под глазами его залегли синяки, такие густые, будто их нарисовали сажей от сгоревших надежд.