— Разве вы верите в Жоржона? — отвечал он, пожав плечами. — Я так всё, что о нем рассказывают, считаю за басни, годные стращать ребят.
— А зачем же ты избегаешь встреч? Зачем охотишься во время обедни? Зачем веришь в дурные приметы?
— Видишь ли, голубчик, — возразил он, — ты сам не знаешь, что говоришь. Охота такое дело, в котором никто ничего не смыслит. Приметы есть, только и могу тебе сказать. Ведь я говорил тебе, что у нас будут два худых часа? Они миновали; погляди-ка на солнце. Ну, вот видишь, сорока на дереве. Я стану в нее стрелять. Убью, так нам добрая примета, а промахнусь, тогда лучше просто воротимся домой: не попадём уже ни во что.
Он убил сороку.
— Не поднимайте ее, не замайте, — сказал он. — Это годно только на снятие заклинания.
— Ба! Разве пастушка была колдунья? — спросил я у него.
— Нет, — отвечал он, — на свете нет ни колдунов, ни колдуний; а у нее был худой глаз. Это не ее вина. Сглаз прогнан. Теперь мы найдем двух куропаток у Белого Креста.
— Как! В полулье отсюда? — сказал брат.
— Уж поверьте так, я знаю, — возразил Муни. — Самку и самца! Можете теперь встречать, кого угодно, и как хотите. Куропаток этих убьете, я вам их дарю.
Точно мы нашла их на указанном месте, и брат убил их.
— Теперь, — сказал мельник, — мы целые полчаса ничего не увидим: посмотрите на часы.
Прошло полчаса.
— Хочу убить зайца, — сказал он, — надо же его убить, каналью, зайца!
Заяц пронесся на таком расстоянии, что брат мой вскричал:
— Не стреляй напрасно: заряд не долетит.
Выстрел раздался.
— Будь он, пожалуй, колдун, — сказал мне брат, — этого не убьет. Решительно нельзя.
— Шерш[3], Ражо! — сказал Муни своей собаке.
— Да, да, шерш! — повторил брат, смеясь.
Ражо пустился, как стрела; это была прекрасная легавая собака, белая, с двумя коричневыми пятнами. Она переплыла речку, потому что Муни стрелял на другой берег; обнюхала кусты, радостно взвизгнула, бойко нырнула в чащу и притащила к нам зайца, положенного крупной дробью Муни.
Право, я не шутя начинал верить, что дело не обошлось без Жоржона.
Он наделал нам несколько других предсказаний, и они оправдывались, подобно предыдущим. На обратном пути наша собака, Медор, сделал стойку над стаей куропаток.
— Дайте мне выстрелить, — сказал Муни, удерживая брата. — Нам надо, по крайней мере, шестерых.
Он убил семерых.
— Ба! Удачно же! — спокойно молвил он, подбирая дичину.
— Если он не колдун и не черт, — говорил я брату, придя домой, — по крайней мере, есть какой-нибудь секретный приём, которого я никак не могу отгадать.
— Э! — отвечал брат, — он так изучил ухватки дичи, что знает все ее насести и привычки. Свободные животные ведут очень правильную жизнь: стоит подследить один ее день, и будешь знать порядок всех прочих дней.
— А заяц-то, убитый вне выстрела?
— Больше ничего, как его ружье бьет необыкновенно далеко в сравнении с нашими.
— А семь куропаток?
— Значит, он стрелял в самое тесное место стаи. Я не спорю, что он ловчее нас с тобой.
— А предсказания?
— Случай помогает счастливым людям, а счастье — всегдашний слуга дерзких.
— Этак можно все объяснять, а мне кажется, однако, что нимало ничего не объясняется.
— Погоди до завтра либо до будущей недели. Сам увидишь, располагает ли наш колдун случаем. Убедишься, что не всегда он так метко попадает на правду, как сегодня, и что его Жоржон не раз его одурачит.
Мы принялись охотиться почти всякий день с Муни. Охота эта доставляла нам чрезвычайное удовольствие: брату потому, что давала ему встречать много дичи; мне потому, что мельник водил нас в самые прелестные и самые незнакомые места Черной Долины. Он продолжал по-прежнему свои заклинания против вредных примет и свои предсказания.
Справедливость требует заметить, что предсказания не всегда вполне оправдывались, а сбывались, например, из тридцати раз двадцать пять. И это длилось не четыре дня, а четыре с половиной года, в течение которых Муни-Робэн приобретал на нас, как охотник и, может быть, отчасти как колдун, влияние, которое мы мало-помалу привыкли терпеть. Изучая с ним нравы дичи, мы скоро могли убедиться, что ее привычки не были так правильно распределены, как мы полагали сначала.
Чем больше вглядывались мы в нашего вожатого, тем больше замечали в нем какой-то пророческий дар на месте охоты. Дар, которым он иногда страдал и мучился, как недугом. Он отнюдь не был шарлатаном, не употреблял никогда никаких кабалистических проделок и если точно верил в Жоржона, то тщательно скрывал это и не говорил о нем охотно.