Короче говоря, очень грустная книга - о любви, не побеждающей смерть, Сталину не понравилась бы.
Ну, а "Сантименты" Тимура Кибирова - стихотворные шутовские поминки по другой культуре, воздвигнутой сталинскими соколами и ужами на костях персонажей предыдущего автора.
В этой другой, зловонно-жизнерадостной так называемой культуре мы, нынешние взрослые, долго утешались эросом вполне возможного и отсутствием трагизма. В ней сознание в упор не видело бытия - личной судьбы никому не полагалось, - а типовая биография состояла из коммунального быта пополам с коллективной идеологией...
Изобразить все это стихами - наверное, нелегко. Тимур Кибиров нашел ход мучительный. Вообразим, что земляного червя тошнит пройденными переваренными - километрами почвы: такая опустошающая тошнота до сладких слез изнеможения - в стихах Кибирова. Ужас в том, что человека рвет всей пошлостью прожитой жизни, - а ничего другого и не было или ему не досталось, - так что его рвет самой жизнью, а он не в силах свою жизнь не любить.
... Пахнет, Боже, сосновой смолою,
Ближним боем да раной гнилой,
Колбасой, колбасой, колбасою,
Колбасой, все равно колбасой!
Неподмытым общаговским блудом,
И бензином в попутке ночной,
Пахнет Родиной - чуешь ли? - чудом,
Чудом, ладаном, вестью благой!..
Неприятно читать, не правда ли? А жить?
Письмо IX
1 марта 1995
Не в Европе холодно, и не в Италии темно, - зато про власть сказано в этой строфе Мандельштама все, что нужно. Однако ж попользуемся, пока дают, ограниченной свободой обесцененного слова, - ничего слаще этой морковки не будет.
Итак, вот еще две книги, о которых стоило бы подумать, - но некогда и, главное, некому: ведь мы читаем как раз, чтобы не думать, а точней - чтобы не жить. Впрочем, и остальные действия совершаем с той же целью.
Т. В. Петкевич. Жизнь - сапожок непарный. Воспоминания.
Исаак Фильштинский. Мы шагаем под конвоем. Рассказы из лагерной жизни.
Тираж первой книги - 15 тысяч, а второй - в пятнадцать раз меньше.
Жанры тоже разные. "Жизнь - сапожок непарный" - самый настоящий роман. История романтической красавицы, судьба очарованной души. Неизбежный путь от неоправданно высокой самооценки - к еще более высокой, но оправданной, путь унижений и утрат. Мечта о взаимной страсти, основанной на взаимопонимании... Словом, эта проза - скорее для читательниц и от каких-нибудь Унесенных ветром или Поющих в терновнике отличается лишь тем, что автор не сочиняет, а вспоминает, - и еще тем, что все приключения Унесенных и Поющих выглядят игрой благовоспитанных девочек в дочки-матери как сравнишь их с ужасающим сюжетом Т. В. Петкевич. Потому что это тюремный, лагерный, каторжный сюжет.
Исаака Фильштинского читать не так страшно. В лагере он никого не полюбил, и вообще старался не жить, а выжить, ничего не принимая близко к сердцу и не думая о себе, а только наблюдая за другими. Филолог, историк арабской литературы, собеседник знаменитых мертвецов другой цивилизации, он рассматривал каторгу как путешествие в реальность, как случай поближе узнать живых. Это удалось и даже пригодилось. Лаконичные новеллы Фильштинского изображают в лицах конец сороковых-роковых, а также начало пятидесятых несравненно ярче, чем вся советская литература означенного времени. Уплощенные страшным давлением, характеры выявляются в считанных словах и поступках полностью, судьбы предсказуемы: раб жалок, смешон, прост.
Шумный успех ни той, ни другой книжке не угрожает. Есть что-то болезненное в боязливом равнодушии, с каким Россия отворачивается от любой правды о ГУЛАГе. Тут не просто бессознательное чувство вины (за то хотя бы, что питаемся плодами преступного прошлого - пусть горькими, а все-таки живем лишь благодаря тому, что другие, бесчисленные, погибли).
И не только выгода негодяев, хотя бывшие палачи, доносчики, охранники составляют огромную часть населения и требуют льгот и почестей, полагающихся ветеранам войны и труда.
И даже не предчувствие, что и нас ожидают эти врата, - а механизм исправен, только две буквы названия пришлось бы переменить...
По-настоящему тяжело помнить, что лагерь - истинный образ нашей жизни, нашего отношения к так называемым общечеловеческим ценностям, оттого и произносим эти слова не иначе как с оттенком насмешки: нам ли не знать, что ничего подобного не существует. Мы привыкли смотреть на себя глазами рабовладельческого государства - как на лагерную пыль, как на пушечное мясо, - нам известно главное: что с человеком можно сделать все - и человек стерпит.
Это тайное презрение к себе - вирус ГУЛАГа, и нам неохота и незачем читать о лагерях: знаем всё сами, молчи!
... Жизнь пошла по кругу, ее всю ничего не стоит пересказать цитатами из давным-давно прочитанных вещей. Вот первый попавшийся пример официальная военная сводка:
"Бой близится к концу. Противник потерял меч. Копье его сломано. В ковре-самолете обнаружена моль, которая с невиданной быстротой уничтожает летные силы врага. Оторвавшись от своих баз, противник не может добыть нафталин и ловит моль, хлопая ладонями, что лишает его необходимой маневренности"...
Это "Дракон", пьеса Шварца. Не в ней ли мы живем?
Письмо X
22 марта 1995
Книжный магазин - единственное место, где нетрудно вообразить, будто проживаешь в цивилизованной стране. Иной раз такая бросится в глаза обложка - просто ахнешь про себя: послушайте! ведь если подобные книги выпускают - значит, это кому-нибудь нужно? значит, кто-то хочет, чтобы они были?
В пятом, не то в шестом столетии некий византийский богослов, желая обеспечить своим сочинениям неприкосновенность и бессмертие, пожертвовал славой личного имени: приписал все четыре трактата и десяток посланий одному из учеников апостола Павла, мельком упомянутому в "Деяниях апостолов". (Это когда Павел проповедовал в афинском ареопаге: тезис о воскресении из мертвых вызвал всеобщий смех, но кое-кто и уверовал - например, судья по имени Дионисий и еще какая-то Дмарь.) Вот этого-то Дионисия Ареопагита и объявил автором своих текстов дальновидный византиец - и его мистификация блестяще удалась. Церковь жила его мыслями и дорожила каждым словом полторы тысячи лет, и когда в конце прошлого века дотошные немецкие филологи установили, что правильней было бы называть этого человека Псевдо-Дионисием Ареопагитом, его авторитет практически не пострадал. А трактаты будто бы прекрасны.
Два из них только что вышли в издательстве "Глагол": греческий текст и параллельно русский. Я думаю, расходы по изданию обошлись в кругленькую сумму. Залп какой-нибудь установки "Град" вряд ли намного дороже.
Книга В. В. Антонова и А. В. Кобака "Святыни Санкт-Петербурга" (издательство Чернышева) соблазнительней для простого смертного и доступней. Тираж книги - 10 тысяч. Это первый том историко-церковной энциклопедии. Краткие, точные, изящно написанные справки о монастырях, соборах, приходских церквах. Неизвестных фактов - бездна, увлекательнейшее чтение.
Также вышла, говорят, книжечка стихотворений шведского поэта Бельмана в переводах С. В. Петрова. В магазинах я ее не нашел. Этот Карл Микаэль Бельман был ровесник Державину и как бы северный Вийон, забубённый такой сочинитель застольной лирики. А Сергей Владимирович Петров был вдохновенный, всемогущий мастер, и я очень надеюсь, что никогда не забуду, как он своего Бельмана напевал, как доволен был очередным удавшимся чудом... При жизни переводчика этой книжке не давали ходу - главным образом потому, что тексты слишком хороши.