Майк поднимает руки, пока его пальцы не запутываются в коротких волосах Шона, нежно прижимаясь к коже головы. Он начинает массировать, усиливая давление по мере того, как пальцы двигаются по голове Шона.
Шон оседает в кресле, закрывает глаза, и издает низкий и короткий стон. Майк не знает, насколько это помогает, но Шон говорит:
— Волшебные руки, Майк, клянусь, у тебя просто волшебные руки, — и он думает, что, возможно, достаточно одних прикосновений. Он редко позволяет себе прикасаться к Шону, потому что боится, что если когда-нибудь начнет делать это регулярно, то уже не сможет остановиться.
Потому что прикасаться к Шону приятно. Его тяжесть, тепло тела, кожа головы, слегка маслянистая от дыма и запаха закусочной. Майку все равно на такое. Он не променял бы это ни на что на свете.
Шон позволяет этому продолжаться еще несколько минут, но затем садится, заставляя Майка опустить руки.
— Очень приятно, — говорит он, и, возможно, это просто попытка выдать желаемое за действительное, но у Шона на самом деле появился румянец на щеках, и он не выглядит таким изможденным, как в момент, когда Майк только вошел.
— Тебе бы еще раз показаться Доку, — сказал Майк, неожиданно не уверенный, что делать со своими руками теперь, когда он не прикасается к Шону. Он опускает их по бокам и чувствует себя из-за этого немного неловко. — Узнать, может ли он еще что-нибудь сделать.
Шон закатывает глаза.
— Он просто захочет поместить меня в какое-нибудь хитроумное устройство, как в тех низкосортных научно-фантастических фильмах, которые ты так любишь. Где инопланетяне порабощают человечество и заставляют их носить мотоциклетные шлемы, покрытые проволокой и блестками.
— Мне они не нравятся, — отрицает Майк.
Шон ждет.
— Ну ладно, — сдается Майк. — Может, немного и нравятся. Но мы должны узнать, что еще он может сделать.
— У нас есть «Эркаф». Можем посмотреть, как он подействует. Это занимает время. Ты же знаешь.
Он правда знает. Просто ненавидит ждать. Майк Фрейзер может быть терпеливым в отношении многого, но не в этом.
А потом Шон говорит:
— Кроме того, если я пойду к нему, то и ты тоже пойдешь.
— Я? Зачем?
— Кажется, он упоминал о твоей бессонной штуке.
— Вечно сует нос в чужие дела, — бормочет Майк. — Говорит много, при этом не говоря ничего.
Шон пожимает плечами и трется коленом о колено Майка, и только тогда Майк понимает, насколько близко друг к другу они находятся: Шон все еще в кресле, Майк над ним возвышается. Здесь уютно и тихо, под звуком вращающегося вентилятора едва слышен приглушенный шум голосов из закусочной. Он думает, что ради приличия ему следует сделать шаг назад, но не может найти в себе силы.
— Он о тебе беспокоится, — говорит Шон.
— Ему стоит заниматься своими делами, — возражает Майк.
— Угу. А где ты был сегодня утром?
Майк медлит. Он медлит, потому что всегда твердил себе, что не будет лгать Шону, если это возможно. Что из всех людей в мире, в Амории, Шон заслуживает знать правду.
И поэтому он вообще ничего не говорит и надеется, что из-за умалчивания это не будет ложью. Тем более, он на самом деле не знает, где был утром.
— Ладно, — говорит Шон. — Тогда, наверное, с любовником?
Майк брызгает слюной.
— Нет никакого… Я не могу… Я бы никогда так не поступил с…
Шон смеется, от его хриплого смеха у Майка по коже бегут мурашки. Майку нравится звук его голоса, он мог бы слушать его целую вечность. Он напоминает ему о джазовых пластинках, которые он иногда ставит на проигрывателе, о хриплом звучании рожков и басов, просто выскальзывающих из черных вращающихся дисков, шершавых и теплых. Он так и видит Шона каким-нибудь джазовым музыкантом, с длинной сигаретой между губ, дым клубится вокруг лица, он щелкает пальцами в такт Диззи Гиллеспи, играющему на трубе.
И теперь он любит его смех еще больше, потому что он спас его от дальнейшего смущения, от ужаса, который, вероятно, был виден на лице, при мысли, что когда-либо может появиться кто-то другой. Одной этой мысли достаточно, чтобы заставить его нервничать.
И Шон шутит, увлекая его, но он не может допустить, чтобы тот подумал, что в этом есть хоть малейшая доля правды. Он не может этого позволить. И не допустит.
Поэтому Майк говорит, как можно искреннее:
— У меня никогда не появится кто-то другой.
И Шон перестает смеяться, с удивлением смотрит на Майка, и Майк отказывается отводить взгляд, смотреть в сторону, потому что он узнал из тех дешевых детективов в мягкой обложке, что именно так ведут себя лжецы, они выдают себя таким поведением. Они отводят взгляд. Он не может допустить, чтобы Шон подумал, что он лжет. Он не лжет. Не об этом.
Ему кажется, что он видит, как Шон задерживает дыхание, прежде чем он улыбается той самой улыбкой-только-для-Майка.
— Я знаю, — говорит он. — Знаю, Майк. Я просто над тобой подшутил.
— Ясно, — говорит Майк, потому что не знает, что еще сказать.
Зато Шон знает. Он всегда знает. И говорит:
— Хочешь проводить меня домой, здоровяк?
И, конечно, Майк отвечает: «да», «да», и еще раз «да».
***
Они выходят из закусочной, и, несмотря на то, что людей стало меньше, на них по-прежнему кидают многозначительные взгляды, как бы говоря: «Мы знаем про вас двоих, от нас не спрячешься». Оскар машет из кухни коротким пренебрежительным жестом, едва отрывая хмурый взгляд от Уолтера, которому остается только закатывать глаза от того бесценного жизненного урока, который преподает ему Оскар.
Без лишней суеты они выходят за дверь и попадают в летние сумерки. Небо пастельных и огненных цветов, воздух стал лишь слегка прохладнее. Люди выстраиваются в очередь у театра, ожидая заплатить сорок один цент за билет, и оказаться на пару часов вдали от Амории. В парке люди отдыхают на клетчатых пледах, между ними стоят плетеные корзины.
В Амории это обычный вечер, и, если не считать мигрени Шона, все просто прекрасно.
Майк чувствует себя немного осмелевшим после своих слов и действий в кабинете и подставляет Шону локоть. Шон на него смотрит, потом снова на Майка, на его лице ясно читается веселье. Майк краснеет, но в последнее время это в порядке вещей. Шон слегка ухмыляется и подсовывает руку под локоть Майка. Майк держит локоть близко к телу, прижимая к себе руку Шона. Они иногда так делают. Но Шон всегда первым за него цеплялся. Майк чувствует, как узел в груди ослабевает.
Они идут вместе, Шон тесно к нему прижимается. Его макушка доходит Майку до подбородка, и он находит это чрезвычайно милым. Он большой парень, и не только в том смысле, в котором его всегда называет Шон. Он больше, чем большинство жителей Амории, но он никогда не использует свой размер, чтобы запугать других. Он не такой.
Прогуливающиеся горожане понимающе им улыбаются, но, за исключением нескольких приветствий, оставляют их предоставленными самим себе. Кто-то приподнимает в приветствии поля широкополой шляпы или руку в перчатке, слегка шевеля пальцами в их сторону. Но в Амории знают, что такие вечера, эти небольшие отрезки времени между закусочной и домом предназначены для Шона и Майка.
Иногда они разговаривают друг с другом тихим голосом, негромким шепотом, который невозможно подслушать. В другое время они молчат, просто наслаждаясь обществом друг друга. Майк может делать и то, и другое, и он старается следовать примеру Шона. Шон лучше разбирается в таких вещах, и Майк все еще беспокоится о том, что скажет что-то такое, и все испортит. Он не силен в словах, хотя и старается стать лучше.
Шон говорит:
— Думаю, это моя любимая часть дня.
Майк не совсем понимает, что он имеет в виду.
— Сумерки? — спрашивает он.
Снова эта улыбка.
— Иногда мне кажется, что ты прикидываешься, что не понимаешь.
— Какова твоя история, соловей? — спрашивает Майк, и Шон смеется над ним из-за этого. Господи, каким же счастливым это делает Майка.
— Какова моя история? — произносит Шон. — Ага. Ты знаешь, о чем я говорю, ты, слабак.
— Я? — пораженно отвечает Майк.
— Ты.
Майк… не знает, что с этим делать. Он знает, что хотел бы с этим сделать, но не знает, как. Может, это было бы неправильно, здесь, на открытом пространстве, где любой может их увидеть, но он хочет прижать Шона к стене ближайшего здания и просто уткнуться лицом в шею Шона, снова и снова вдыхая его запах.