Да они и не измѣнились почти съ тѣхъ поръ — истые сыны пустыни… Какими были они во времена Моисея, такими остались и понынѣ. Какъ однообразна и неизмѣнчива пустыня, такъ неизмѣнчивы и обитатели ея — пожалуй, счастливыя дѣти пустыни и свободы… Да и тѣ, которые не могутъ назвать своею матерью пустыню, ея временные гости въ родѣ насъ, или этихъ хаджей, хлопочущихъ около нашей стоянки, не далеко стояли отъ истыхъ дѣтей пустыни въ отношеніи жизненнаго комфорта. Пустыня представляетъ свои условія, она требуетъ, чтобы всякій кто ни придетъ сюда, — гость или постоянный житель ея, жилъ такъ, какъ слѣдуетъ жить въ пустынѣ — этомъ безграничномъ просторѣ, морѣ песковъ, царствѣ свободы, которое, однако, не создано для жизни… только насильно врывается жизнь въ эту безжизненно-мертвую часть природы и, благодаря своей живучести и могучимъ силамъ приспособляемости, она еще можетъ не только существовать съ боя, но и развиваться въ пустынѣ…
II
Разбиты шатры, угомонились понемногу верблюды и люди… Солнце уже закатилось, и ночь какъ-то незамѣтно, неслышно подкралась и опустилась надъ пустыней… Есть зори и въ пустынѣ, и онѣ такъ прекрасны, что ихъ не опишетъ никакое перо, ихъ надо видѣть, чтобы имѣть понятіе… Но того сумрака, который бываетъ у насъ на сѣверѣ передъ наступленіемъ ночи, не бываетъ въ пустынѣ. День смѣняется ночью прямо, какъ только дневное свѣтило утонетъ въ золотѣ, пурпурѣ, лазури и огнѣ за песчаною каемкою, за которую уходитъ горизонтъ пустыни. Ночи и зори въ пустынѣ — это гордость ея; лучшаго она дать не можетъ, да и трудно себѣ представить что-нибудь лучшее на землѣ…
Суетня и бѣготня въ нашемъ становищѣ уже прекратились… человѣкъ и животное отдыхаютъ въ ночной тиши. Кое-гдѣ вспыхнули огоньки, зажженные изъ сучьевъ тарфъ (манновыхъ деревьевъ), бурьяну и навозу, отчасти привезенныхъ издалека, отчасти собранныхъ по берегамъ привѣтливо журчащаго ручейка. Какъ отрадно, тихо и спокойно все вокругъ! Какъ все дышетъ нѣгою, покоемъ и южною ночью! Не могу успокоиться только я, потому что вниманіе мое развлечено разнообразными сценами усыпающагося каравана. Наконецъ вниманіе мое остановилось на группѣ, которую я замѣтилъ уже давно. Не видъ мирно отдыхающаго каравана, не прелесть ночи, къ которымъ я успѣлъ уже присмотрѣться впродолженіе многихъ дней, прожитыхъ въ пустынѣ — привлекли мое вниманіе, а тѣ бѣлыя странныя фигуры, которыя я замѣтилъ еще издалека полулежащими на бокахъ верблюдовъ… Я видѣлъ, какъ ихъ бережно снимали, какъ ихъ укладывали на пескѣ, предварительно устроивъ нѣчто въ родѣ постели, какъ ихъ накрывали шатромъ; видѣлъ даже, что эти фигуры двигались, но подходить къ нимъ не рѣшался, думая, что это похищенныя, выкраденныя гдѣ-нибудб по дорогѣ… Зная же ревность мусульманъ по отношенію въ женщинамъ и свое положеніе одного среди десятковъ правовѣрныхъ, я не могъ и думать поближе разсмотрѣть предметъ, привлекшій мое вниманіе.
Недавняя встрѣча съ торговцами невольницъ на берегу Краснаго моря такъ врѣзалась въ мою память, что я и теперь чуть не въ каждомъ арабѣ пустыни видѣлъ продавцовъ живого товара. Въ данномъ случаѣ подобное подозрѣніе было вовсе неосновательно, потому что воровать для продажи женщинъ каравану паломниковъ, возвращающихся изъ Мекки, едва ли было прилично, хотя и случались подобные грѣхи. Юза говорилъ, что иногда хаджи привозятъ съ собою въ Каиръ хорошенькихъ рабынь изъ Счастливой Аравіи и выгодно перепродаютъ ихъ въ Египтѣ сластолюбивымъ пашамъ, что, разумѣется, дѣлается секретно, потому что торговля человѣческимъ мясомъ запрещена теперь въ Египтѣ. Почтенная личность шейха, обходившаго весь караванъ, и напутствовавшаго его привѣтливыми пожеланіями — Аллахъ-архакумъ (Богъ съ нами), — прогоняли это подозрѣніе. Я терялся въ догадкахъ насчетъ значенія этихъ таинственныхъ бѣлыхъ фигуръ и внимательно наблюдалъ за ними; ихъ было всего три; около нихъ стояло нѣсколько человѣкъ, которые по временамъ что-то бормотали надъ лежащими, призывали громко имя Аллаха, но меня не подпускали подойти поближе. Около четверти часа я наблюдалъ за этою любопытною группою, пока громкій, словно предсмертный, стонъ не вырвался изъ груди одной изъ бѣлыхъ фигуръ, которая вдругъ начала шевелиться и развертываться. — Аллахъ-архамкумъ (да помилуетъ тебя Господь!) — воскликнули арабы въ одинъ голосъ и принялись начитывать цѣлые зурэ (стихи) изъ корана… Тогда я понялъ, что странныя бѣлыя фигуры были больные паломники, которыхъ добрые товарищи не хотѣли бросить въ пустынѣ на пути, гдѣ ихъ ожидала вѣрная смерть, а везли съ собою, несмотря на то, что они были лишнимъ, тяжелымъ балластомъ. Я командировалъ Юзу къ старому шейху распросить подробнѣе объ этихъ больныхъ, потому что во мнѣ заговорило тогда чувство состраданія въ ближнимъ. Теперь я уже удивлялся тому, что не могъ догадаться сразу, что передо мною были больные, и терялся напрасно въ догадкахъ… Стоны, однако, начали вырываться изъ груди несчастнаго все сильнѣе и сильнѣе. онъ началъ вдругъ изо всѣхъ силъ корчиться, а потомъ кричать раздирающимъ образомъ, какъ бы стараясь освободиться отъ савана, крѣпко окутывающаго его члены. Несмотря на всѣ препятствія со стороны окружавшихъ, я пробился въ несчастному страдальцу и сорвалъ покровы съ его головы…