Лондон — серое каменное чудовище — набросился на него не сразу. Он подступал к нему вкрадчиво и мягко: сначала дома, построенные в полях и среди деревьев, потом загородные виллы знати, не знающие городской пыли, и затем, словно онемевшая труба глашатая в свете ущербной луны, — Тауэр. За ним — сбившиеся в кучу спящие дома. Пэли вдыхал воздух этого летнего Лондона и воздух этот ему не нравился. Пахло пыльной ветошью, салом и нечистотами, но неслись также запахи, известные ему с того времени, когда он летал над Борнео, неуверенно углубляясь в далекие районы джунглей. Да, здесь, действительно, пахло джунглями. И словно бы в подтверждение этого вдали раздался вой. Но это выла собака. Собаки, лучшие друзья человека, — даже здесь, в ином физическом пространстве; собаки, которые перелаиваются в непостижимой космической пустоте. Потом раздался человеческий голос, чьи-то башмаки застучали по булыжной мостовой. «Четыре утра! И утро отличное!» Пэли инстинктивно отпрянул в узкий проход и прижался всем телом к влажной стене. Ему было рано себя обнаруживать. Он мысленно воспроизвел крик звонаря — гласные у того были ближе к американским, чем к современным английским, он произносил так: «утрау атличное». Теперь, зная, который час и машинально ощутив остановившиеся ручные часы, которых уже при нем не было, он подумал, что же ему делать до наступления дня. Гостиницы с круглосуточно дежурившими клерками здесь отсутствовали. Он подергал себя за темную бородку — результат трехмесячного выращивания, — и решил, что чем скорее начнет свой научный поиск, тем лучше, и потому отправился в Шоредитч, где находился Театр. Если верить истории, то за городской чертой, в месте, недосягаемом для городского совета, ненавидившего театральные представления, расположено было новое, прекрасное здание Театра. Нетерпеливый зуд ученого поскорей увидеть Театр овладел Пэли и заставил его позабыть о холодном утреннем ветре, только что поднявшемся. Он хорошо знал современный земной Лондон, но на этих улицах ориентировался плохо. Он направился в северо-западную часть города — к Майнориз, Хаундс-дитч, Бишопсгейту — и по дороге его дважды чуть не стошнило от зловония, идущего от стока. Вокруг царил густой, тошнотворный смрад, и Пэли решил, что он, должно быть, исходит от Флит-дитч. Он залез в свою сумку, вытащил из нее щепотку порошка и высыпал на язык, чтобы унять рвотные позывы.
Стояла гробовая тишина, как говорится, ни одна мышь не шевелилась, а он все шел и шел, пока наконец в серебристом свете плывущего облака перед ним не возник Театр, и нечто вроде разочарования овладело им. Это было шаткое деревянное строение, обнесенное деревянным частоколом, с косматой соломенной кровлей. Да, предметы всегда оказываются меньшего размера, чем ожидаешь их увидеть, и они всегда выглядят буднично. Можно ли войти вовнутрь? — подумал Пэли. Ночного сторожа вроде бы не было. Прежде чем подойти к входу (он скорее напоминал дверь в уборную, чем вход в храм Муз), Пэли оглядел всю эту освещенную луной сцену — убогие дома, булыжную мостовую, зеленые деревья, казавшиеся такими удивительными и неожиданными здесь. И вдруг он заметил первые живые существа.
Ни одна мышь не шевелилась — так он думал. Но эти создания с длинными хвостами были обыкновенными крысами. Три из них что-то грызли, сидя на куче мусора неподалеку от прохода к Театру. Он осторожно приблизился — крысы сразу же бросились наутек, он явственно различал каждый волосок их усов в лунном свете. Да, это были крысы, самые что ни на есть земные крысы, хотя он только один раз видел их в университетской лаборатории, — животные с маленькими бусинками-глазами и толстыми мясистыми хвостами. И вдруг он различил то, что они грызли. Это было человеческое предплечье, извлеченное из груды мусора. Нельзя сказать, чтобы Пэли был совсем не подготовлен увидеть такое. Он рисовал в своем воображении головы изменников, выставленные на Темплбар; тела их, вынесенные волнами Темзы и гниющие там; руки и ноги, отрубленные на Тайберне (там, где в наши дни стоит Мраморная Арка) и раскиданные на поживу птицам, питающимся падалью. (Коршунам, конечно же, коршунам, которые, очевидно, сейчас сидят в гнездах.) Желудок его успокоился от приема лекарства и он невозмутимо обследовал обглоданную руку. Все мясо крысы еще не сожрали: их пиршество было прервано в самом начале. На запястье однако болтался клочок какой-то мягкой ткани, который заставил Пэли нахмуриться — это было что-то анатомически знакомое, но никак не вяжущееся с нормальной человеческой рукой. Ему показалось, только на секунду, что этот лоскут похож на глазную впадину, откуда само глазное яблоко уже вынуто, а мягкое ложе осталось, но полностью опустошенное. Пэли с улыбкой отбросил эти фантазии. Он отвернулся от руки — жалкого человеческого останка — и устремился прямо ко входу в Театр. К его удивлению, дверь была не заперта. Она заскрипела, когда он отворил ее, как бы радушно приглашая его войти в этот странно знакомый мир 1595 года. И вот он, Театр — утрамбованный глиняный пол для зрителей, стоящих в партере, боковые ложи, выступающая вперед сцена без занавеса, галереи, башня с флагштоком. Пэли дышал глубоко, преисполненный благоговения. Да, это был он, Театр! И вдруг: