— У нас есть вино, — сказала она, — принести?
Пэли поблагодарил: спасибо, не надо. Седые волосы на ее голове вздыбились. Она присела в реверансе.
Пэли пошел за Бесс в спальню, но теперь он был начеку. Потолок над ними бился, как пульс.
— Поросеночек, — проквакала Бесс, стягивая с плеч накидку — свой единственный туалет. Ее груди качнулись, соски нежно взглянули на него. Как он и ожидал, они оказались глазами. Он кивнул головой почти с удовлетворением. Конечно, чтобы отправляться теперь в постель, не могло быть и речи.
— Симпампушечка, — пробулькала Бесс, и глаза на ее груди округлились, длинные ресницы кокетливо вскинулись и опустились. Пэли крепко прижал к себе сумку, стиснул ее. Если это искажение — а похоже, насколько он мог судить, что оно должно нарастать все сильней и сильней, — если это расползание показателей чувств служило постоянным барьером против вторжения извне, то почему об этом на Земле ничего не знают? Другие путешественники в сферы времени отважно продвигались вперед и спокойно возвращались назад, полные вполне разумных сведений. Постойте, однако: а были они там? Откуда это известно? Это ведь Свенсон упоминал об Уилере, брошенном в средневековую тюрьму обрубками трехногой эктоплазмы. «Он был совсем седой и нес какую-то околесицу, когда мы подняли его на борт», — так рассказывал Свенсон. А как же быть с табличкой, где обозначены даты жизни Свенсона? Ее-то он видел собственными глазами. Или будущее не препятствует проникновению в него из прошлого? Но (тут Пэли встряхнул головой, словно пьяный, пытающийся привести себя в чувство) вопрос не о прошлом или будущем, вопрос о существовании иных миров в настоящее время. Нынешнее прошлое было завершено и нынешнее будущее тоже было завершено. Может быть, табличка в Брайтоне, на Рострон-плейс, указывающая, что Свенсон умрет через двадцать лет, была не что иное, как иллюзия, уловка времени, скорее радующая, чем пугающая, и тем не менее обескураживающая всякого, кто решится нарушить нормальный временной порядок?
— У меня времени в обрез, — вдруг сказал Пэли, позабыв об елизаветинских гласных и пуская в ход расхожие фонемы двадцать первого века. — Я дам тебе золота, если ты приведешь меня к дому мистера Шекспира.
— Мейстера?..
— Шейкспейра, — поправился Пэли.
Бесс, у которой вдруг стали расти уши, уставилась на Пэли. На стене за ее спиной увеличивались в размерах батальные эпизоды, смонтированные кое-как.
— Ты ведь не из таких? Ты любишь женщин. Я вижу это по твоему лицу.
— Мне нужно его видеть. По делу. Скорее. Он живет, кажется, в Бишопсгейте.
Можно выяснить хоть что-нибудь до того, как эпистемологические враги завладеют им? А что дальше? Постараться выжить. Отсидеться с год с помощью сигналов в каком-нибудь укромном местечке. Просигналить Свенсону, получить от него успокаивающий ответ. Возможно — кто знает — услышать из далекого временного пространства, что его заберут домой до окончания установленного срока, получить указания с Земли, новые установки…
— Ты знаешь человека, которого я имею в виду? — спросил Пэли. — Мейстера Шейкспейра, актера из Театра?
— Ага, ага! — голос быстро грубел. Пэли сказал себе: я сам должен воспринимать вещи такими, какими мне угодно; у этой девушки нет глаз на груди, и рот, образующийся у нее под подбородком, только мерещится мне.
Взятые таким образом под контроль галлюцинации ослабли и отступили на время. Но сила их была еще велика. Бесс натянула простое платье прямо на голое тело, вынула из шкафа поношенный плащ.
— Деи мей день, — сказала она. Пэли сумасшедшим усилием воли выправил фразу.
— Дай мне денег, — повторила она.
Он протянул ей портагу.
Они на цыпочках спустились вниз. Пэли пытался рассмотреть картины на стенах, но не было времени заставить их говорить правду. Ступеньки взяли его врасплох: превратились в эскалатор двадцать первого века. Усилием воли он снова обратил их в шаткую старую лестницу. Бесс, он был уверен, очевидно, обернется неким чудищем, способным превратить его сердце в камень, если только он зазевается. Быстрей. Превозмогая себя, он удерживал на небе брезжущий день. Людей на улице было мало. Он боялся смотреть на них.
— Далеко? — спросил он.
Где-то близко кричали петухи, их было много, крепких, горластых петухов.
— Недалеко.
Но ничто не могло быть далеко одно от другого в этом нелепом, перевернутом вверх дном Лондоне. Пэли изо всех сил старался не потерять рассудок. Пот капал со лба и одна капля упала на сумку, которую он прижимал к себе, словно у него болел живот. Он исследовал влагу, пока шел, часто спотыкаясь о булыжную мостовую. Капля соленой воды из его пор. Принадлежала она к этому чужому миру или же к его собственному? Если б он обрезал свои волосы и бросил их на землю, если 6 опорожняя кишечник в тот вонючий сток, откуда только что возникла трехголовая женщина, неужели этот Лондон системы Б-303 отторг бы их, подобно тому, как человеческий организм отторгает пересаженную почку? А может быть, он оказался в мире, где царят другие физические законы и где есть повелевающее этим миром божество, которое можно сокрушить лишь в союзе с Дьяволом? Может быть, это были особые клубные правила божества этой системы, которые он, Пэли, нарушил, и более глубокая, хотя и шаткая необходимость тут ни при чем? Как бы там ни было, он напрягся, и елизаветинский Лондон покачнулся в своем серебряном рассвете, но устоял. Напряжение, однако, было чудовищно.