Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему нельзя было раньше так жить?
Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться. Ему уже давно надоел царивший здесь последние годы кислый стариковский запах.
Перед сном, лежа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо научиться готовить; впрочем, это нетрудно, есть масса книг. Средств на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой. Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства…
Можно сделать еще что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени полно.
Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно болела и не оставила ему детей, за которой нужно было все время ухаживать… Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь ее. А так, получается, жизнь прошла почти впустую; впрочем, он может, если постарается, активно прожить еще лет двадцать или даже тридцать, здоровье-то есть, так что не все потеряно.
Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого шерстяного носка.
В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не понимая, спросил:
— Аня… ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!
И тут вспомнил все, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной квартире (а ее-то нет!) — и взвыл, скорчился в судороге, что-то невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы…
Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте.
Теперь и жить-то ему не для чего. Неужели можно всерьез заниматься физкультурой, лечебным голоданием, уринотерапией, бегать кроссы и даже учить английский — если ее нет?!
— Аня! — позвал он снова в холодной пустоте.
Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову, а он лежал на своих фуфайках как больной и все спрашивал радостно:
— Ведь правда, смерти нет, Аня?
— Ну конечно, нет, — говорила она, мерно качая головой и гладя его.
— Значит, я никогда не умру?
— Да.
— Как хорошо! И ты будешь со мной?
— Всегда.
— Ты прости меня, Аня.
Проснулся от того, что продрог насквозь. Форточку-то вчера не закрыл, и по полу здорово сквозило. Спина была вся холодная.
Хотел встать, но его вдруг пронзила такая боль, что от неожиданности и удивления вскрикнул. Протянуло, черт!.. Еле-еле, держась за поясницу и охая, поплелся на кухню, закрыл форточку, включил весь газ, чтобы согреться. Поставил чайник.
Но тут его бросило в жар, он напился холодной воды, погасил газ и вернулся на свою лежанку, там, на полу, было прохладно, хорошо…
Через две недели квартира была уже свободна от прежних хозяев, и туда заехали другие люди.
Хоронили старика рядом с его женой как раз на ее девятый день (сослуживцы подсуетились, видя его безнадежное состояние, заказали сразу двойную ограду — не ошиблись, деньги потратили не зря), и многие женщины плакали. Вот как, всю жизнь вместе, и ушли вместе. Не перенес горя, а ведь очень здоровый был мужчина. Теперь таких нет, другое поколение.
Гроб, установленный для прощания на земляном валу, был плохо сколочен, крышка прилегала неплотно, и даже когда забили гвозди (один из могильщиков животом навалился на крышку, чтобы вмять внутрь торчащие носы ботинок), низкое зимнее солнце ослепительной звездой сияло в щели.
А некоторые мужики с очень серьезными лицами тихо говорили, оглядываясь: кто не курит и не пьет… Впрочем, это были те, кого старик недавно переплюнул на гиревых соревнованиях, дело понятное.
ЗЛОБА НОЧИ
«Кроме того, как я уже категорически заявлял, что хотя я и счастлив, когда пишу, но могу поклясться, что я никогда не писал и не пишу весело; моя профессия милостиво разрешает мне иметь определенную норму невеселых мыслей».
Сэлинджер
«Есть люди, с самого детства своего не знавшие никаких других законов, кроме закона волосатого кулака и потной грубой силы. Эти люди подчинялись действию, казалось бы, вечных, незыблемых установлений — и сами пользовались насилием как простейшим способом подогнать этот мир под себя. И если однажды такой человек начинает вдруг понимать, что не все в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила другие, где царят справедливость и любовь — нет ничего лучше, и можно лишь радоваться за него.