— Нет!
— Помилуйте. Его по здешним местам все знали… Так его Бог спичкой убил. Серничком простым!
— Как же это так?
— А так, что Бог все может. И покарал Он купца этого вот за что… Поставлял купец муку в нашу обитель. Пришло дело к расчету. Сердобольский строитель платил ему деньги. А Ерофеев и заспорь, мне-де больше следует. Слово за слово… Стал он из себя неудобопотребные речи испущать. Ну, тогда отец Иоиль и говорит ему: побожись. А Ерофеев трубку закуривал и серничками чиркал по стене. "С полным удовольствием! — отвечает. — Лопни глаза мои!" И в тую ж сикунт шляпочка от серничка отлетела, да в око ему. Завыл и сознался он, что хотел обмануть отца Иоиля. И столь последовало для него сие зловредно и несносно, что в скорости у купца и глаз этот вытек. Помираючи, он признался, что это его Господь за святую обитель серничком убил! А говорят, чудесов нет; не внимаем мы только; их про всякий час довольно. У Бога, брат, силы много. Эй, брат Виктор, отлей-ко воду из лодочки!
Брат Виктор, монастырский трудник из корел, захлопотал, поблескивая на солнце обильными золотистыми волосами, красоте и густоте которых позавидовала бы любая каурая иностранка[100]. Впрочем, так оно раз и случилось.
— Вот волосы-то, — говорю о. Авениру.
— Да… Здесь одна барыня была, а у нас есть трудник, тоже из корел, брат Симеон. У него волосы длинные, и еще лучше этих. Барыня к нему и пристань: продай да продай! На шильон ей, видите ли, понадобилось. Ну, он за пятьдесят серебра остригся и деньги по своему усердию в обитель отдал. Оне ведь, эти дамы, глупые. Чужое-то на себя наденут, да и красуются. Для обмана одного живут. С тое самое поры, как мы из-за них раю лишились, никакой перемены; каждого привлекательного змия слушают, а к правде глухи!
Мы тихо поплыли по проливу, отделяющему собственно Валаам от других островов. Свежий лес молчаливо дремал по берегам; хорошо ему заснулось под этим солнцем, так что и просыпаться не хочется. Как-то ветерок хотел его разбудить, добежал до листвы, да, верно, и на него повлияла эта дрема, упал в зеленую траву, всколыхнул ее и заснул тоже. Кудрявые березы вперемежку с соснами. Береза любит сосну и не терпит ели. Где ель подымается, там береза захудает, а с сосной уживается в добром соседстве.
— Оленев тут у нас зимою!
— Что? — очнулся я, уже почти погрузившийся в полудремоту.
— Оленев бывает много. Осенью ходят трудно. Юровья[101] штук по семнадцати. Чувствует зверь, что ему милость, ну, и ходит весело. Не бьют его, не стреляют. У нас по всем островам нельзя ни из ружья, ни в силки, ни иным каким хитрым способом уловлять ни птицы, ни зверя. Ходи и летай без запрету. Олень, иной раз так случается, к монаху подходит. К мирскому ни за что, но к монаху с полным удовольствием. Знает, что это — инок и ему друг.
Вот мостик прекинулся через пролив. У мостика часовня Божьей Матери Владимирской[102]… От этого и пролив называется Владимирским. Он отсюда то расширяется в плесы, то суживается… В плесах вода спокойна, как безоблачное небо. Разве рыба шелохнется или с дерева лист упадет, так круг побежит по неподвижному озеру. И лист-то едва-едва тянется. Течения не заметно. Зато в узинах вода бежит яро, наполняя зеленую пустыню своим меланхолическим рокотом. Плесы кое-где проросли осокой. Водяные пауки пузырятся в ней. Из-за зарослей выглянет порою удивленная гагара… Вон направо заводье: всполошились и разорались там дикие утки. Сюда бы пустить охотника! Вот бы натешился.
— Птице милость, а рыбе милостев мало. Мы по этим плесам неводом ее таскаем. Щуки попадаются здоровые. Вы как думаете, щука… Она молодых утят таскает… Поплывут они, а она снизу-то их за ноги цап, да на дно. Тут щуки по полупуду есть. Раз что смеху было. Щука-то большую утку захватила. То утка подымется вверх и щуку из воды тянет, то щука ее с головой окунет. Орала, орала утка, все же потопла.
— Откуда эти дубки у вас?
По всему пути они. Молодые, свежие, хорошо принявшиеся.
— А из Назарьевской пустыни, где мы с вами были, пересаживаем их сюда под солнце. Здесь солнце пуще греет, а дубку это первое удовольствие, он и расправляет руки и в рост идет лучше!
В одном месте пролив сузился так, что вершины сосен с противоположных берегов соединились над нами. По этой лесной темени и проплыли мы, пока солнце за поворот не блеснуло вволю.
— Вот крылостные[103] за грибами пошли!
102
Божья Матерь Владимирская — икона Владимирской Богоматери, одна из древнейших икон греческого письма (по преданию, написана св. евангелистом Лукой), была принесена великим князем Суздальским Андреем Боголюбским из Киева во Владимир, отчего она и называется Владимирской. В 1395 г. взята в Москву и с тех пор находится в Кремле, в Успенском соборе. В XVI–XVII вв. была наиболее чтимой в Москве иконой, которой приписывалась заслуга в избавлении Руси от татарского ига, и в ее честь воздвигались церкви и часовни.
103
Крылостные — певчие, во время службы стоящие на клиросе — возвышении по обеим сторонам алтаря. Слово «клирос» в просторечии называли крылосом.