Когда два пустынника в церкви вместе, тогда свечей не зажигается, чтобы не видеть друг друга. Это — одно из условий жизни в скиту.
— Отчего келья у вас, отец Ириней, внизу — а не наверху?
— А так как бы Фавор[118]. Мы, как апостолы, внизу, а Господь невидимо наверху присутствует.
Монахи рассказывают, что пустынникам часто чудится. Еще бы!.. Какие видения должны являться им, вечно пребывающим в одиночестве и мраке. Какие голоса должны звучать в этой чудной тишине — когда сердцем слышишь, когда оно раскрыто и ждет — приди. Господи! И несомненно, что Господь сходит к ним, сходит в звуке и образе, сходит, как елей на болящую душу. Сходит в пламени молнии, сходит в тихом дуновении ветра. Распростершись ниц, безмолвник внимает грозному глаголу, и в самые тяжкие минуты уединения, в самые глухие ночи, на высоте точно разверзается твердь, и широко раскрытым очам являются легионы светлых ангелов, сияют божественные кущи и раскидывается иное, нездешнее небо…
Иначе, как бы, не видя этого рая, живой вылежал десятки лет в этой одинокой могиле?
В запретном ските по собственной воле поселились двое послушников. Мы их застали обоих — пилят дрова. Один писаный красавец — сын протоиерея. К сожалению, он совсем глух.
— Что, без рыбки соскучились?
— Вот день как попилят, так вечером им и в голову не придет, что рыбки нет, — ответил за них о. Ириней.
— Чай пили ли? — продолжал шутить о. Авенир.
Чай в скитах запрещен вовсе.
— Из губы (залива) пили, — отшутился другой послушник.
— У нас губа эта злая.
— А что?
— Тут волны осенью сажени по две ввысь ходят… Гремят что тучи.
С какой любовью отцы-пустынники возделали свой маленький островок, каждый уголок его! Там крест высечен, тут скала деревьями обсажена… Такое же отношение, как капитана к своему кораблю.
— Остров ваш мал, даже и зверю негде…
— Нет, олени живут свободно. К самым кельям подходят, бывает. Одни тюленщики бьют их, мерзкие… Зато ядовитых зверев у нас по всему Валааму нет, — пояснил Авенир.
— Каких ядовитых?
— Да волков и медведей.
Назад мы плывем другим проливом.
Деревья в воде стоят. В прошлом году вода была еще выше. Досадно было за лесную красу. Простояв лето в воде, она пропадет.
— Потому корни у них подопревают. Ну мы зимой спилим все дерева эти.
XIV
— У нас трудно, очень трудно иноческого сана добиться.
— Почему?
— Пока еще тебя послушником примут, навозишься, да в послушниках шесть лет, а если молод, то и больше. Моложе тридцати лет рясофором не сделают. Да и в рясофоре, если ты во всем взял и обители угоден, просидишь только шесть лет. Лет пятнадцать до мантии-то промаешься. Я вот мантию получил на седьмом году.
Все это объяснял мне благодушный о. Самуил по пути в Коневский скит. В нем живет всего один пустынник о. Макарий. В мире он был на пивоваренном заводе рабочим. Застали мы его за самым невинным делом. Прудок у него около келии. Возился он над ним.
— Благословите, отче.
— Господь благословит. Недостоин я…
— Что это вы делаете?
— Да вон в прудок эту рыбку пускаю. Пущай же она водится.
— Какую рыбку?
— А сижков махоньких да ряпушку. В пруде у меня щучки нет, ну, так без хищного зверя всякой мелкой рыбке куда как вольготно будет… Нехай ее забавляется. Подрастет, в светлые дни полюбуюсь, как она на солнце играть станет… Только и отрада, что молитва, да вот прудок мой; ко мне мало кто ходит. У редкого явится усердие такое, чтоб к нам в дальний скит… Мальчика бы мне, — обратился он к о. Самуилу.
— А ты просил?
— Просил наместника[119], обещал. А то я здесь один совсем, как жук на осоке… Все одному невозможно переделать… Огородик-то свой я позапустил.
Пруд чрезвычайно весело смотрит. На нем разрослись какие-то желтенькие цветки, и водяные лилии, которые о. Макарий почему-то называет курочками. Зеленые листики прямо, точно тарелочки, на воде лежат.
— Ишь ты, словно блюдца. Разбросались как. У меня тут место мягкое. Спокой. Ни гор высоких, ни возерной волны. Тишина у меня. Вот сижу да слушаю звон из того леса. Коровки там ходят. Иная и ко мне забредет, к пустыннику, навестит тоже. Ну, хлебца ей — все лишнего гостя привадишь. А как настоящего человека Господь пошлет, милостивый, так истинно возопиешь: возсия нам яко солнце светозарне в велелепии!
В Коневском ските хранится образ Нерукотворенного Спаса, собственного письма графини Орловой[120]. Колокольня низенькая. С нее только и видно, что пруд кругом, да пустынька самая. Вокруг церкви рассажены вязы, серебристые и душистые тополи.
118
Фавор — священная для христиан гора в Палестине, на которой произошло Преображение Господне.
120
…образ Нерукотворенного Спаса, собственного письма графини Орловой. — Нерукотворный Спас — особый тип изображения Христа, представляющий Его лик на убрусе (плате). Согласно православному преданию, после того как художник, посланный эдесским царем Авгарем, не сумел изобразить Христа, Христос умыл лицо, отер платом, на котором остался отпечаток, и вручил его художнику для передачи Авгарю. Графрня Орлова Анна Алексеевна (1785–1848) — дочь сподвижника Екатерины II, графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского (1737–1808), оставившего своей дочери огромное состояние. После смерти отца, видимо искупая его грехи, пожизненно поселилась в келье Юрьевского монастыря, ведя жизнь добровольной затворницы, но не принимая монашеского пострижения; жертвовала большие денежные суммы монастырям, в том числе Валаамскому.