— На свой счет станешь разводить?
— Для обители отчего не потрудиться!
Сделали площадку, навезли сюда плодоносной земли[144] и, при помощи дарового труда братии, в самое короткое время разбили прекрасный сад. Первое время он давал девятьсот четвериков яблоков, а теперь только сто — недород ноне.
— Мы и братию сюда не пускаем. Строго… И без того все из сада в трапезу братскую идет. Плоды поспеют — плоды, из ягод тоже. Себе ничего не утаиваем!
Другой сад верх роскоши. Я приглашаю любителей садоводства съездить на Валаам, благо недалеко. Регелевские[145] в Петербурге не выдерживают сравнения с этим. Он находится под управлением о. Никанора, серьезного и умного монаха, глубоко изучившего это дело. Помимо сведений, он страстно любит природу и воспитывает ее у себя с такою нежностью и вниманием, с какою могла бы воспитывать только мать своего ребенка. Он очень сумрачен, когда говорит с вами, молчалив; но нужно видеть, что выражается в его лице, в его глазах, когда он смотрит на чудеса, созданные им здесь, — разумеется, чудеса для севера. На одном дереве, например, привито девять сортов яблоков разных цветов и величины — одни маленькие, другие в полуфунт весом.
— Как поспеют, иллюминация какая! — гладит он, проходя мимо, это деревцо. — Одно сквозит, а другое словно налито густо-густо… Еще привью… Пусть только яблонька пуще в силу войдет…
— Вот Она! И деревом ведь назвать нельзя — так, кустик маленький!
— Это — вишня?
— Шпанка… прошлым летом здесь от засухи осыпались плоды!
Тут же небольшой пруд. На нем плавают лебеди.
— Откуда вы их добыли?
— Дикие были. Позднею осенью летели, от стада отбились. Подняли мы их больными — отморозили, должно быть, лапы, — ну, отходили их и приручили. Теперь у нас живут, а на зиму мы их в сарай прячем!
Отец Никанор заменяет в обители и врача. Впрочем, для всех окрестных мест он единственный целитель. От одной глазной болезни к нему ходят лечиться человек пятьсот в год и еще более — от чесотки; случается — и от зубной боли. Всего монастырь за свой счет пользует от трех до четырех тысяч.
— Был страшно тяжелый год — 1868-й; тогда к нам в обитель до пяти тысяч больных явилось!
— Администрация тогда доносила, что голода нет, а только одни пустые слухи!
— Какое слухи! Да тут по Приладожью от голода до пятидесяти тысяч человек примерло! Доноси, пожалуй, что хочешь… Им легко! Голод не голод — жалованье свое получают!
Роскошная папоротниколистая липа шумела над нами… Ветра не было, зато в ее золотистой чаще гудели тысячи пчел.
— Это дикие все к нам пожаловали. Тоже обителью питаются Божьи работнички!
Им эта липа — что гостиница, только что денег не берут!
— Странноприимница!
— Веселое дерево… Иной раз задумаешься внизу, а пчелы гудят над тобою, точно лес вдали шумит, либо волны по взморью ходят.
— Жалят?
— Нет, нас не жалят. Примеру не было… Она, пчела эта, страсть табаку не любит… Ежели бы кто табаком занимался — ну, тогда… Только у нас некому!
— И тайком не курят?
— Как знать, что в сокровенности совершается. А только, я так полагаю, не малодушествуют вовсе. Какая от него, от табаку этого, польза? Грудь сушит, ну… и в мыслях как бы затмение! — пояснил о. Алимпий, выходя со мной из этого прекрасного монашеского "вертограда"[146].
XVIII
Тут на смирении бывали и интересные люди.
Вот, например, протоиерей Левашов. Он попал сюда за то, что покойному императору Николаю Павловичу написал "отеческое увещание" в защиту крестьян противу откупов[147]. Сначала думали, не сумасшедший ли он, потом привезли его сюда. Здесь он оказался старцем прозорливым и мудрым. Притекавших к нему богомольцев сладкими словесы утешал несказанно. С монахами он сходился не особенно. При первой возможности Левашов оставил Валаам и перебрался в Глинскую пустынь[148], где и умер схимником Парфением.
Об этой интересной личности я довольно настойчиво собирал сведения, но не добился ничего, у кого ни спрашивал.
— Знали Левашова?
— Знал. Тут он в ските Всех Святых у нас был!
— Расскажите!
— Не подлежит!
— Да почему же не подлежит? Сколько времени прошло?
— По политической прикосновенности, как же… А потом просто рукой отмахивались.
Старцы валаамские не только жизнь ведут скромную, но и на язык куда как осторожны, даже свыше меры. Простодушных соловецких типов тут мало. Народ выдержанный, замкнутый. Говоря с вами, они изучают вас и взвешивают каждое слово. Здесь воистину соблюдается правило — "во многоглаголании несть спасения". Даже образованные монахи как-то дичатся и держат язык на привязи. С мирским человеком, видимо, настоящей дружбы не сведут. Как ни прост душою был, например, о. Алимпий, которого за искренность называли "прелестным" старцем[149], но и тот смущался.
144
…навезли сюда плодоносной земли… — Валаамские монахи на расчищенные от леса места наносили перегнившую хвою, хворост, мелкий щебень, пересыпали все это землей, которую в мешках и корзинах везли с материка. Получался искусственный слой земли (на гранитной подушке) толщиной до двух метров, на нем и закладывали знаменитые Валаамские сады.
145
Регелевские (сады) — Регель Эдуард-Август (1815–1892) — ученый садовод, был директором Императорского ботанического сада в Петербурге.
147
…в защиту крестьян противу откупов. — Откуп (здесь: винный откуп) — монопольное право продажи вина и водки в какой-либо местности, откупленное (выкупленное) у государства определенным человеком, которого называли откупщиком и который, получая огромные доходы от продажи, спаивал крестьян.
148
Глинская пустынь — Глинская-Рождество-Богородицкая мужская пустынь, основанная в XVII в., недалеко от города Путивля в Сумской области.
149
…за искренность называли «прелестным» старцем… — «Прелестным» соблазняющим, потому что о. Алимпий, видимо, говорил все, что ему мечталось и думалось, не сдерживаясь.