— Тверп, Тверп! — звала она. — Ах, вот ты где, негодяйка такая! Негодяйка, ведь правда?
— Правда, — сказала мисс Райан, ползая по ковру и оттирая пятно газетой. — Нам тут жить все-таки. Только этого не хватало.
— Русские не возражают, — заявила мисс Путнэм. Она взяла щенка на руки и поцеловала в лобик. — Тверп плохо себя вела по всему коридору — да, солнышко мое? — а русские только улыбаются. Понимают, что она еще совсем крошка, не то что некоторые. — Она повернулась уходить и чуть не налетела на девушку, которая стояла за дверью и плакала. — Ой, Делириос, милая, — вскрикнула она, — что случилось? Тебе нехорошо?
Девушка отрицательно покачала головой. Подбородок ее задрожал, и громадные глаза наполнились слезами.
— Делириос, не переживай, детонька, — сказала мисс Тигпен. — Присядь-ка — вот так — и рассказывай, в чем дело.
Девушка села. Это была хористка по имени Долорес Сонк; но, как почти все исполнители, она имела прозвище, в данном случае весьма точное: Делириос — И смех и грех. У нее были рыжие волосы, мелко завитые, как у пуделя, и бледно-золотистое лицо, такое же круглое, как глаза, с тем невинным выражением, какое бывает у хористок. Она глотнула и прорыдала:
— У меня пальто пропало! Синее. И шуба. На вокзале остались. Ни страховки, ничего.
Мисс Тигпен прищелкнула языком.
— На такое только ты способна, Делириос.
— Да я тут ни при чем, — сказала мисс Сонк. — Страх такой… Понимаешь, меня забыли. Я автобус пропустила. Представляешь, как жутко было бегать по улицам, искать такси? Да еще никто не хотел ехать в Восточный Берлин. Спасибо, нашелся один, который говорил по-английски, так он меня пожалел и говорит, ну ладно, отвезу. Это был просто ужас какой-то. Полицейские нас все время останавливают, и спрашивают, и требуют документы, и — бог ты мой, я уже так и решила, что останусь там, в темноте — глаз выколи, с полицией, с коммунистами и бог знает с кем еще. Думаю, вас мне больше не видать, это точно.
Рассказ об этом “хождении по мукам” вызвал новый взрыв рыданий. Мисс Райан плеснула девушке бренди, а мисс Тигпен погладила ее по руке и сказала:
— Все будет хорошо, детонька.
— Нет, но ты представляешь мое состояние? И вот приезжаю на вокзал — а там вы все стоите! Без меня не уехали. Счастье какое! Прямо хоть всех перецелуй. Ну, я отложила на минутку пальто и давай целовать Даки. Целую его, а про пальто и забыла! Только сейчас вспомнила.
— Знаешь что, Делириос? — сказала мисс Тигпен, по-видимому, подыскивая слова утешения. — Ты на это так смотри, что ты необычная: в Россию поехала без пальто.
— Мы тут все уникальные, — сказала мисс Райан. — У всех винтиков не хватает. Только вдумайтесь — катим в Россию без единого паспорта. Ни виз, ни паспортов — ничегошеньки.
Полчаса спустя эти утверждения потеряли смысл, ибо, когда поезд остановился во Франкфурте-на-Одере, где проходит германо-польская граница, какие-то официальные лица вошли в поезд и вывалили на колени Уорнеру Уотсону кучу долгожданных паспортов.
— Ничего не понимаю, — говорил Уотсон, горделиво расхаживая по поезду и раздавая паспорта. — Не далее как сегодня утром мне сказали в русском посольстве, что паспорта отправились в Москву, — и вдруг они появляются на польской границе.
Мисс Райан быстро пролистала свой паспорт и обнаружила, что страницы, где должна быть оттиснута русская виза, пусты.
— О господи, Уорнер! Тут пусто!
— Они дали общую визу на всех. Дали или дадут, не спрашивайте, — сказал Уорнер, и его робкий, усталый голос перешел в хриплый шепот. Лицо у него было серое, лиловые мешки под глазами выделялись, как грим.
— Уорнер, но ведь…
Уотсон протестующе поднял руку.
— Я уже не человек, — сказал он. — Мне надо лечь. Немедленно ложусь спать и не встану до Ленинграда.
— Что ж, ничего не поделаешь, — сказала мисс Райан, когда Уотсон исчез. — Ужасно обидно, что у нас не будет штампа в паспорте. Люблю сувениры.
По расписанию поезду полагалось стоять на границе сорок минут. Я решил выйти и осмотреться. В конце вагона обнаружилась открытая дверь, и я по крутым железным ступенькам спустился на рельсы. Далеко впереди виднелись вокзальные огни и мглистый красный фонарь, раскачивавшийся из стороны в сторону. Но там, где был я, царила полная тьма, только светились желтыми квадратами окна вагонов. Я шел по путям, с удовольствием ощущая свежий холод, и раздумывал, где я — в Германии или в Польше. Внезапно из тьмы выделились бегущие ко мне фигуры, группа теней, которые, надвигаясь, превратились в трех солдат, бледных, плосколицых, в неудобных шинелях до щиколотки, с винтовками на плече. Все трое безмолвно уставились на меня. Затем один из них показал на поезд, хмыкнул и жестом приказал мне лезть обратно. Мы строем двинулись назад, и я по-английски сказал, что приношу извинения, но не знал, что пассажирам из вагонов выходить не разрешается. Ответа не последовало — только хмыканье и жест рукой вперед. Я влез в вагон и, повернувшись, помахал им. Ответного взмаха не было.
— Вы выходили? Не может быть, — сказала миссис Гершвин, когда я шел к себе мимо ее купе. — Не надо, солнышко. Это опасно.
Миссис Гершвин занимала отдельное купе. Таких в поезде было только двое: она и Леонард Лайонс, который пригрозил, что не поедет, если от него не уберут соседей, Сарториуса и Уотсона.
— Ничего против них не имею, — говорил он, — но мне надо работать. Я обязан выдавать на-гора тысячу слов в день. А когда вокруг толкотня, писать невозможно.
Сарториусу и Уотсону пришлось переехать к супругам Вольвертам. Что касается миссис Гершвин, то она ехала одна потому, что, как считало руководство, “ей так положено. Она все-таки Гершвин”.
Миссис Гершвин переоделась в брюки и свитер, волосы перехвачены ленточкой, на ногах — пушистые шлепанцы, но брильянты были на месте.
— На улице, должно быть, мороз. Снег лежит. Вам надо выпить горячего чаю. М-м-м, чудно, — продолжала она, потягивая темный, почти черный чай из стакана в серебряном подстаканнике. — Этот миляга заваривает чай в самоваре.
Я отправился на поиски чайного человека, проводника из вагона № 2; но, найдя его в конце коридора, обнаружил, что ему приходится бороться не только с раскаленным самоваром. Под ногами у него вертелась Тверп, заливаясь лаем и хватая его зубами за штаны. Кроме того, он подвергался интенсивному допросу со стороны репортера Лайонса и переводчика Робина Джоахима. Маленький, худенький, изможденный русский напоминал болонку. Его вдавленное лицо было иссечено морщинами, говорившими не о возрасте, а о недоедании. Рот его был полон стальных коронок, веки то и дело закрывались, как будто он вот-вот заснет. Раздавая чай и отбиваясь от Тверп, он отвечал на выстреливаемые Лайонсом вопросы, как измученная домохозяйка — переписчику. Он из Смоленска. У него болят ноги и спина, и вечно болит голова от переработки. Он получает всего 200 рублей в месяц (50 долларов, но по реальной покупательной способности — гораздо меньше) и считает, что ему недоплачивают. Да, чаевые были бы очень кстати.
Лайонс на минуту перестал записывать и сказал:
— Вот не знал, что им разрешается жаловаться. Послушать его — так он всем недоволен.
Проводник дал мне стакан чаю и предложил сигарету из смятой пачки. Она состояла на две трети из фильтра и годилась на семь-восемь затяжек, но мне не довелось их сделать, потому что, когда я шел к себе в купе, поезд внезапно так качнуло, что стакан и сигарета разлетелись в разные стороны.
В коридор высунулась голова Мэрилин Путнэм.
— Боже мой, — сказала она, обозревая осколки. — Неужто это все Тверп?
В купе № 6 были уже застелены постели на ночь — точнее, на всю поездку, поскольку их ни разу не перестилали. Грубые чистые простыни, хрустящая подушка, пахнущая сеном, одно-единственное тонкое одеяло. Мисс Райан и мисс Тигпен лежали в постели и читали, приглушив, насколько возможно, радио и на палец приоткрыв окно.