— Это уже лишнее, Фран… — И осторожно вытащил свою руку из холодной ладони. Он посчитал, что так правильно: если позволить парню слишком расчувствоваться (с учётом тайны, которую Мукуро про него знал), то он отсюда никогда не уедет. Однако мужчина делал это через силу: сегодня хотелось сказать многое и многое сделать, но это может слишком помешать будущей жизни юного музыканта. Нужно распрощаться традиционно, стандартно. И забыть то, что в этой истории навряд ли что-то будет стандартным. Всё, всё забыть и утихомирить свои чувства.
Они молча спустились на лифте, сели в машину и стремглав выехали с до боли знакомого двора. Фран практически прилип к стеклу — видимо, старался «сфотографировать» себе на память ставшие родными виды. Да что уж и говорить: всё — каждое дерево, каждая машина и каждое здание — сейчас казалось до невозможности родным и прекрасным, каким никогда не было раньше. Одновременно сердца обоих дрогнули, когда проехали мимо того самого парки с одной стороны и уж тем более здания музшколы — с другой. Мукуро и Фран за время поездки лишь изредка заговаривали, потому как каждое слово сейчас казалось лишним и мешающим. Конечно, было принято перед самым отъездом обсуждать как можно больше вещей, ибо поговорить в дальнейшем уже не будет возможности, однако учителю и ученику эти слова… мягко сказать, что были ненужны — они понимали друг друга легче в таком вот молчании, чем при словесном поносе. Слова могли врать, глаза — нет. Именно поэтому всё так и происходило.
Наконец Рокудо остановил машину рядом со зданием вокзала: правда, пришлось поискать свободное место, но это оказалось не такой уж и большой проблемой. Вскоре они вышли и поспешно направились в само здание, ведь времени до отправления оставалось всего двадцать минут, а нужно было ещё отыскать платформу. За спешными действиями мужчина и его пока не бывший ученик совсем позабыли, что это их, возможно, последние минуты и что в будущем они навряд ли могут ещё так мило сидеть в кабинете и разговаривать о всякой всячине. Сейчас, в суетной разномастной толпе, где кто ел, кто читал, кто что-то кому-то кричал, казалась так мелочна… так мелочна эта глупая война, которая между ними вспыхнула когда-то в начале! Если честно, само её существование ставилось под сомнение… Какие к чёрту секреты друг о друге? Какая конкуренция? Чего они там пытались добиться этим задеванием друг друга за живое? Мукуро искренне не понимал, но более не понимал себя — как он, взрослый мужчина, мог снизойти до такого? Юному Франу ещё прощается эта горячность, но вот ему… Это сложно — понимать, перед самым-самым расставанием, что всё, что ты ни делал и ни говорил дорогому тебе человеку, было одной большой ошибкой. Для Рокудо это оказалось равносильно удару под дых: также неожиданно, захватило дыхание и вообще сбило с толка. Но сейчас глупо сожалеть и корить себя за это; да и виднелся впереди номер нужной платформы с уже стоящим наготове поездом.
Мужчина на секунду прикрыл глаза, стараясь представить, что это просто сон; тогда он мог преспокойно взять себя в руки и изменить его, либо проснуться, он так умел. Но дела обстояли хуже — вокруг него была жизнь. А вот её изменить гораздо сложнее… проснуться же — вообще невозможно. Мукуро поспешно достал телефон и трясущимися пальцами разблокировал его, с ужасом себя спрашивая: «Сколько там ещё осталось?» Так приговоренный к смертной казни спрашивает у часового, какой сейчас час и через какое время он отправиться на тот свет. Тут, скорее, не ужас, а тихое смирение. Долбаных шесть вечера — время отправки — наступит через десять минут. Через десять минут!.. Рокудо нервически усмехнулся, глядя на спину впереди идущего Франа. Всегда в последние десять минут спина дорогого человека кажется такой прекрасной, да что уж и говорить: вообще сам человек и вся прошедшая жизнь вместе с горестями и печалями. Всё это было хорошо и прекрасно, потому что они были вдвоём, вместе! Теперь от всего этого не останется и следа…
Мукуро знал, что изменить что-либо сейчас уже нельзя: процент того, что как-то вдруг Фран откажется от поездки, был ничтожно мал, порой могло показаться, что его вообще и нет. Да мужчина бы и рассмеялся, если такое счастье свалилось бы ему так неожиданно на голову: он уже просто не верил в это. Если это случится (а что уж и говорить, все мы люди, все мы любим вдохновенно помечтать), то тому будет всего два объяснения: либо у Рокудо просто глюки, либо эта какая-то очередная шутка его ученика или вообще плохой (но вместе с тем и желанный) сон; короче говоря, все самые глупые и неуместные объяснения, но только навряд ли бы он это воспринял как правду! Синеволосый едва не врезался в резко тормознувшего парня — оказывается, они уже подошли на нужную платформу. Учитель помотал головой и только сейчас оглянулся вокруг, напрочь забыв, как он вообще добрался сюда и, что главное, добрался целым и невредимым, ведь по пути был совершенно увлечён своими мыслями. На платформе было суетно, как, в общем, и всегда в подобного рода местах; заражаясь беспокойством и беготнёй людей вокруг, появлялось желание точно также сорваться с места и позволить себя унести односторонним потоком. Пахло жареной колбасой, резкой типографской краской журналов и сыростью, сопровождавшей практически каждый перрон каждого вокзала в мире. От шума при желании можно было оглохнуть, и в общем всё складывалось в какую-то слишком отвратительную картину, нарисовать которую не удастся ни одному художнику, ибо это была жизнь, а она, как известно, непередаваема. Особенно в такие моменты. Слишком мало будет места на хоть пятиметровом холсте для такого и слишком сложно будет нарисовать хотя бы одну ситуацию, не ошибившись в чувствах и выражениях лиц героев. Слишком много людей и их судеб и слишком уж они динамичны для запечатления в одно мгновенье в одном кадре. Верно, много судеб: одни начинают с чистого листа, другие осторожно вырывают давний исписанный листочек и складывают в свою копилку воспоминаний, проливая при этом горькие слёзы. А кому-то просто всё равно. Рокудо же сейчас был где-то между всеми этими тремя стадиями и толком не знал, что ему делать и говорить в таком случае. Хотелось сказать что-то действительно важное, и он было начинал, но вовремя прикрывал рот, приговаривая: «А впрочем, это уже не важно…» Фран опустил сумку и развернулся к нему, смотря ясным, пристальным, напускно-весёлым взглядом. Между ними был, кажется, метр или больше. Мукуро и не знал, для чего ему эти тупые мелочи, — он никогда не был сентименталистом. Наконец, дабы прервать столь глупое для последнего свидания молчание, мужчина начал говорить что-то, но что-то, понял он сам вскоре, весьма стандартное и сухое. Такое говорят всякому уезжающему от нас человеку, которого, быть может, мы знаем всего пару дней. А здесь… уместно ли? Но что сказать иначе? Синеволосый боялся, что, ляпнув нечто такое, что просится быть высказанным прямиком из сердца, он тут же остановит мальчишку и полностью подорвёт его стремление к славе и известности. Ведь Рокудо видел, как тот готов был в любую минуту передумать: он ходил по краю пропасти и мог себя спасти этой поездкой, ощутив безопасную твердь под ногами, а мог и убить, упав в бездну чего-то непонятного вместе со своим учителем. Надо было убедить…
—…Я просто хочу пожелать тебе удачи. Искренне. Это моё единственное желание, чтобы у тебя всё было хорошо. Ну ладно… кажется, тебе пора садится в поезд. Осталось всего пять минут. — «Господи, расширитесь, разойдитесь эти пять минут в пять часов!» — Ну-ну, не унывай ты так! — Мужчина нежно улыбнулся и приподнял на кончиках пальцев зеленоволосую головку, заглядывая в мутные от грусти изумруды. — Статься, что встретимся. Когда-нибудь. И обязательно мне звони. Эх… ладненько, не поминай лихом, что ли! — Так и не услышав ничего от своего уже бывшего ученика, Мукуро отпустил его подбородок, ещё раз заглянул в ставшие какими-то (не смеем говорить любимыми) родными изумруды и крепко пожал ледяную руку парня. После, чувствуя, что с трудом разворачивается, будто приклеен к скрипачу липкими нитями, он оставил зеленоволосого позади себя. Что-то с этого момента стало потихоньку рушится в его душе: пока сыпались лишь мелкие камешки, но основание давало конкретную трещину, которая вскоре должна привести к полной разрухе сего здания. А зданием этим было простое человеческое счастье. Теперь, с каждым удаляющимся от Франа шагом, Рокудо сам долбил тяжёлым молотом эту стену, сам разрушал в себе это крепкое сооружение. Восстанавливать его очень трудно, разрушить же можно за каких-то пару минут. Мужчина уходил тихо, про себя считая шаги и чутко прислушиваясь (благо, слух позволял) к звукам позади.