Спускается ночь над степью... Как эта степная ночь, прекрасна Кончаковна, дочь бесстрашного хана Кончака. Так же как ночная мгла, обволакивают нас звуки ее чарующего низкого голоса.
Дочь хана хочет остаться одна. Оставьте ее, девушки, ей надоели ваши песни, ваши пляски... Она мечтает...
Где ж ты, милый мой,
Я жду тебя...
Музыка ее арии еще больше, чем песня половчанок, наполнена узорчатыми изысканными переливами. В низком голосе Кончаковны они звучат особенно страстно и томно. Кого же зовет красавица?
Нет, не отзывается любимый. Мечтая, уходит в степь Кончаковна... Ночь наступила. Стан обходит половецкий дозор. Монотонно, однообразно звучит хор, и только в оркестре, в сопровождении сохраняется восточная изысканность музыки. Прошел дозор — и все стихло. Весь лагерь спит.
Но нет, кому-то не спится. Кто-то бродит ночью по стану. Чей это знакомый голос? Мы уже слышали этот красивый высокий тенор. Только там, в прологе, он звучал встревоженно и словно разрезал темноту, а здесь, мечтательный и нежный, он сливается с ней, растворяется в темной степной ночи.
Это один из пленников, взятых на поруки ханом Кончаком, сын Игоря — Владимир.
Однако не этот плен томит молодого княжича; в другом плену его сердце. Полонили юношу черные косы и жгучие глаза ханской дочери, о ней только его думы и мечты.
Если вы вслушаетесь в музыку, то, конечно, заметите одну очень любопытную вещь: интонации русского княжича чем-то неуловимо напоминают пряные и томные восточные речи Кончаковны, оставаясь при этом чисто русскими. Видно, крепко взяла его в плен восточная красавица. Забыл обо всем, даже о своей родине молодой князь Владимир Игоревич.
Александр Порфирьевич Бородин (1833—1887)
Услышала его зов Кончаковна, будто на крыльях прилетела к своему ненаглядному Владимиру. Низкий голос Кончаковны сливается с высоким тенором княжича — ни о чем, кроме своей любви, они и думать не хотят; что им за дело до того, что враждуют их народы. Правда, Владимир понимает, что отец никогда не даст согласия на свадьбу «и думать не велит, пока мы с ним в плену».
Вот как! Нет, мой отец добрее, —
говорит Кончаковна:
Меня сейчас он выдаст за тебя.
Хитер старый Кончак; откажется ли он от возможности задержать у себя княжеского сына! Вот почему он так добр.
Еще кто-то не может уснуть в эту ночь. Чьи-то шаги спугнули влюбленных; они разбежались по своим шатрам, затихла их пленительная музыка.
Вот когда, наконец, мы услышали музыку, очень похожую на «Игоревы раздумья» в начале увертюры. Величавые, густые, медленные аккорды...
Ни сна, ни отдыха измученной душе,
Мне ночь не шлет отрады и забвенья...
Невыносимо Игорю в плену, стыд и позор терзают его душу. Но музыка говорит нам, что это страдания мужественного человека. Благородными, сдержанными интонациями начинается его большая ария.
Все вспоминает Игорь... и музыка вспоминает вместе с ним. Она, как услужливая память, подсказывает ему картины битвы, позорного поражения, и чем сдержаннее начало арии, тем большим отчаянием звучит горестный возглас:
О дайте, дайте мне свободу!
Я свой позор сумею искупить!
Эту тему мы тоже слышали в увертюре. Но здесь она поражает нас по-новому. Насколько же могуч талант Бородина, если он сумел, передавая музыкой такие беспредельные страдания человеческой души, не вызвать при этом ни капли унижающей жалости. Даже в этом взрыве горя и отчаяния музыкальный образ Игоря сохраняет благо родство и силу.
Только один человек поймет и простит его поход — жена, лада, Ярославна. Музыка становится нежной, голос Игоря льется свободно и красиво... Создается удивительное ощущение; кажется, будто сама Ярославна склонилась над измученным мужем, провела своими ласковыми руками по волосам, отвлекла на какое-то время от тяжелых, безрадостных дум. И в то же время это не только образ Ярославны, это и сам Игорь, другая сторона его души. Он ведь не только воин, он человек, который умеет верно и горячо любить.
Но от правды, неумолимой и жестокой, никуда не уйдешь.
Ужели день за днем влачить в плену бесплодно
И знать, что враг терзает Русь?
Стонет Русь в когтях могучих,
И в том винит она меня![16]
Еще раз пронесся над степью горестный возглас, мольба о свободе, и Игорь забылся в тяжелых думах.
На небе занимается заря. И кажется, та же заря вот-вот зажжется и для князя Игоря. Ему предлагают побег. Половчанин Овлур дает Игорю лихих коней, уговаривает бежать. Княжеская гордость не позволяет Игорю принять предложение Овлура:
Мне, князю, бежать из плена потайно?!
Однако сомнение уже посеяно. Быть может, прав Овлур, «и для меня, и для Руси заря настанет? ..»
Кто знает, чем бы закончились эти переговоры, не появись тут сам проснувшийся хан Кончак.
Здоров ли, князь?
Что приуныл ты, гость мой?
Что ты так призадумался?..
Хитро, настороженно смотрят раскосые глаза хана, а все лицо улыбается приветливо. Дикая, звериная ловкость, вкрадчивость в каждом движении этого старого кочевника. Лисьи хвосты гривой падают на спину с ханского шлема, богато украшенные одежды покрывают невысокую, приземистую фигуру властного хана.
Во всем великолепии восточного властелина предстает перед нами лукавый, но по-своему благородный и умный, действительно бесстрашный воин.
Музыка его арии так же великолепна и роскошна. Хитрость и властность сочетаются в ней с варварской дикостью. Она передает то радушные широкие интонации гостеприимного, щедрого хозяина, то вдруг голос Кончака становится угрожающим; в нем слышится жестокость, раскрывается его дикий, необузданный нрав.
В каждом такте этой музыки чувствуется упоение Кончака своей властью, своим могуществом. Все подвластно ему: и лучшие кони, и лучшие рабыни. Все к услугам пленника (ведь и сам пленник — добыча Кончака). Но нет, он не пленник, он друг, брат, дорогой гость хана.
И, чтобы доказать это, Кончак созывает весь стан и велит воинам и рабыням веселить загрустившего князя.
Одна за другой сменяются пляски. Изысканно плавные и томные, как первая песня половчанки, варварски-дикие, которые вызывают не только восхищение, но и страх, и наконец... «Слава». Третья «Слава» в опере. На этот раз славят великого хана Кончака. Музыка скорее напоминает какое-то обрядовое заклинание древнего кочевого Востока. «Пойте славу хану!» — фанатично и исступленно взывает хор в такт дикой варварской пляске.
Пестрые одежды, косы, золотые украшения, сверкающие обнаженные клинки, перья и лисьи хвосты — все сливается в громадный, диковинный, страшный своей варварской красотой яркий букет.
Антракт
Во время этого антракта, друзья, я должна вам сообщить нечто довольно огорчительное.
Дело в том, что театры, к сожалению, не ставят третьего акта оперы, и услышать этот акт трудно, прямо скажем, невозможно. Происходит это, очевидно, потому, что «Князь Игорь» — громадная опера, и уложить ее в один спектакль, который должен длиться три с половиной, ну в самом крайнем случае — четыре часа, видимо, невозможно.