«... да ведь так это было в те... дни, на самом деле... именно так чередовались в сердце душевная тревога и упорство воли... когда организм собирал все силы для отпора смерти. Музыка тут говорила языком Шостаковича, но чувствами всех людей идущего на подвиг города»[24].
Неудержимым потоком несется музыка, единым дыханием, единым порывом... Вот промелькнула начальная «органная» тема этой части, но здесь ее играют трубы — и она звучит как боевой приказ.
Постепенно энергичное движение замедляется, останавливается, и, как в начале части, снова встает пред нами прекрасный, строгий и мужественный город-герой. Мы понимаем, что композитор говорит о неколебимой вере советских людей в победу над врагом. В каждом такте этой музыки вы чувствуете благородную силу, высокую нравственную чистоту.
...Три тихих удара. Это там-там. Он словно подготавливает нас к чему-то, дает сигнал. И сразу же без всякого перерыва[25] отдаленным, но грозным громом литавр начинается последняя часть симфонии — финал.
В «тихий гром» стремительно врывается главная музыкальная тема. Снова борьба, снова отчаянная схватка, но как резко отличается она от трагически страшного эпизода «нашествия»! Энергичная, волевая музыка скорее рассказывает не о самой битве, а передает ее высокий пафос, упоение боем.
Но вот исчезает вихревое бурное движение музыки, и мы слышим медленную, величаво скорбную тему. Это реквием. Траурная музыка не вызывает у нас, однако, тех горьких чувств, которые возникали, когда мы слушали траурный марш в первой части. Там мы словно были свидетелями смерти. Здесь — вспоминаем о погибших героях.
Там, в первой части, мы слышали скорбный ритм похоронного марша. Здесь — ритм старинного медленного танца сарабанды.
Снова появляется главная тема финала. Теперь она широкая, более медленная. Кажется, что ее сдерживает суровый ритм сарабанды, а она старается преодолеть этот ритм, вырваться из его четких рамок. Напряжение все усиливается... Шаг за шагом, словно поднимаясь на огромную, высочайшую вершину, устремленно, напористо звучит музыка... Последнее усилие... Слышите? Это начало первой части, тема Родины, счастливой, созидательной жизни! Ее торжественно и гордо играют трубы и тромбоны. Победа! Снова мир и покой на нашей земле. Подумайте только! В страшные дни блокады голодный и замерзший человек создает музыку такой уверенной победной силы. Он верит в победу так же, как верили в нее тогда все советские люди, и музыка его в самые тяжелые дни войны рассказывала всему миру о будущей победе над фашизмом.
Так кончается Седьмая симфония Шостаковича.
Мы выходим из Дома радио. Вечер. На противоположной стороне Манежной площади на старинном красивом здании горят буквы: «Зимний стадион». Там, наверное, сейчас идут спортивные соревнования. Неподалеку — кинотеатр «Родина» — любимый кинотеатр ленинградских ребят.
Прекрасный город живет спокойной, мирной жизнью.
А в памяти все еще живет размеренная дробь барабанчика... Нет, нельзя, чтобы все это повторилось! Слышите, люди всего мира! Нельзя!
Уверена, что каждый из вас думает сейчас именно об этом. А ведь мы с вами только слушали музыку. Ту самую симфонию, в которой, как кажется многим, ничего не понять.
Послушайте ее еще раз, дорогие мои друзья, послушайте всю симфонию целиком и подумайте еще раз над тем, нужно ли учиться любить и понимать музыку.
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ МУЗЫКИ
ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ
... Медленно, очень тихо, словно боясь потревожить кого-то, в нашу комнату вошла музыка... Знакомая, любимая...
Мы узнаем эту раздумчивую, мерную поступь аккомпанемента; мы знаем, какой горькой печалью звучит сейчас мелодия; мы слушаем и вспоминаем имя, красивое, как музыка — Джульетта Гвичарди. Имя той, которую любил Бетховен, той, что не поняла, не оценила его любви, той, кому посвящена звучащая сейчас музыка — соната, названная кем-то «Лунной».
Но вот мы говорим: «Звучит музыка». Сама звучит? И только ли Бетховена должны мы благодарить за то, что слышим эти прекрасные звуки? Говорим также: «Исполнялась «Лунная» соната Бетховена» или: «Исполнялась Шестая симфония Чайковского»... Не кажется ли вам, что в такой фразе чего-то недостает?
Для того чтобы можно было ответить на эти вопросы, поговорим вначале... не о музыке.
Когда же она улыбнется?
В 1958 году в Ленинградском Эрмитаже были выставлены некоторые картины и скульптуры из коллекций знаменитой Дрезденской галереи.
Вспоминается один из залов Эрмитажа в те дни...
Люди входят. Переговариваются:
— Вот она! Видите, в центре?
— Какая маленькая...
— А почему такая странная голова?
— Ну, наверное был когда-то головной убор, знаете, такой высокий...
— Фараонская корона, — вставляет кто-то, — она обычно делалась из золота и драгоценных камней.
— Даже на статуях?
— Ну да...
Потом люди подходят совсем близко к маленькой скульптурной головке, что стоит в центре зала на высоком постаменте. Сразу же все разговоры смолкают и воцаряется долгое, очень долгое молчание. Может быть, изредка, как вздох, прошелестит «да-а-а»... и снова молчание. Стоят люди, молчат и думают. У царицы Нефертити, наверное, и в жизни был такой же золотисто-смуглый цвет кожи... Нежно розовеют губы. Как удивительно, что на них сохранилась краска. Прошло ведь три с половиной тысячи лет!
... Один скульптор на вопрос, как он создает свои шедевры, отвечал: «Беру кусок мрамора и отсекаю все лишнее». До чего же великолепно сказано! Ведь вот он, маленький (конечно же, маленький — всего 19 сантиметров в высоту!) кусок кристаллического песчаника, от которого непредставимо давно египетский скульптор Тутмес «отсек все лишнее». А люди смотрят на него... смотрят... смотрят.
Камень кажется теплым, живым... Какое прекрасное, незабываемое лицо! А в глазах и губах притаилась улыбка.
Очень хочется улыбнуться этой прелестной женщине, но она почему-то медлит.
А люди ждут. Может быть, она все-таки улыбнется?
«Спасибо, — думают люди, — спасибо тебе, незнакомый скульптор Тутмес!»
О ромашках и колокольчиках
По залам Русского музея идет человек. Не останавливаясь, проходит комнаты, где висят картины Репина, Серова; не задерживается перед шедеврами Крамского и Сурикова. Ни «Иван Грозный» Антокольского, ни «Демон» Врубеля, кажется, не привлекают его внимание.
Странный какой-то человек. Зачем же он пришел в музей? Нет, нисколько он не странный. Он просто пришел на свидание со своей любимой картиной.
Вот видите, в небольшом зале он подошел к самой маленькой, к самой, на первый взгляд, незаметной из картин и остановился.
Подойдем и мы, посмотрим...
Картина называется «Луг на опушке леса». Обыкновенный луг на обыкновенной лесной опушке. А мы смотрим на него и отойти не можем. И уже ни людей вокруг, ни города за окнами музея — ничего этого больше нет.
Мы стоим в густой траве — сочной и душистой. Можно сделать несколько шагов и войти в прохладный, темный лес. Только придется немного нагнуться — так тесно переплелись приземистые кусты.
... Пахнет солнцем и немножко земляникой... Таинственно мерцают колокольчики.
Вы, наверное, замечали: то видишь совсем ясно эти прозрачные, словно фарфоровые, чашечки, а то вдруг все сразу куда-то исчезли... Пригляделся — и снова они появились, замерцали в траве нежные, лиловато-синие капельки.