... Опоздали вступить трубы. Правда, в этом месте вступление у них трудное. И дирижер должен добиться жеста предельно четкого. Снова без конца повторяют один и тот же крохотный кусочек музыки.
Наконец добились: энергичное движение руки дирижера словно «вырывает» звуки из труб.
— Ну, а вот это уж совсем безобразие! — сердится дирижер, — Зачем же играть неверные ноты? Здесь «ля», а не «соль»!
— Ошибка в партии, — сокрушенно оправдывается виновник фальши.
И такое может случиться. Новое сочинение еще не напечатано, ноты переписаны от руки, и поэтому вполне могут быть ошибки. Оркестрант, разучивая свою партию, может их и не заметить. А дирижер сразу же слышит неверную ноту даже тогда, когда играет весь оркестр.
— Третий пульт, — вдруг обращается он к третьей паре первых скрипок (в оркестре скрипачи сидят попарно за одним пультом),— у кого-то из вас плохо настроен инструмент. Просто невозможно слышать такую грязь.
А ведь в это время звучали все инструменты оркестра. Разве возможно услышать в таком мощном хоре, как совсем чуть-чуть сфальшивила одна маленькая скрипка?
Оказывается, не только можно, но и должно. Настоящий дирижер слышит все. «Дирижер должен весь превратиться в слух», — говорит немецкий дирижер Бруно Вальтер.
Идут репетиции. Пока без пианиста. Репетирует только оркестр, а пианист работает над своей партией дома. Наконец, все встречаются. Казалось бы, и пианист, и оркестр поработали над своими партиями достаточно, и репетировать им друг с другом одно удовольствие: музыка наконец-то зазвучит так, как она должна звучать, так, как написал ее композитор. Но нет. Работы еще ох как много.
Репетицию остановил композитор. Он обратился к пианисту: «Здесь вы играете слишком серьезно, слишком тяжело. Хочется, чтобы звучало легче, веселее... — Пианист повторяет. — Нет, не совсем то. — Дирижер старается помочь, объяснить... полчаса бьются над маленькой фразой, а она все не выходит. Наконец добились! Можно двигаться дальше. Но тут просит слова концертмейстер[38] первых скрипок. «Эту ноту, — говорит он, — нам неудобно играть на струне «ля», посмотрите, может быть, можно сыграть вот так?» И он показывает. (Дело в том, что на скрипке можно одну и ту же ноту сыграть на разных струнах.)
Композитор слушает, советуется с дирижером, и оба соглашаются с концертмейстером. В партии скрипок и в партитуру вносятся изменения, и репетиция идет дальше. Но снова музыка звучит очень недолго. Дирижер обращается к композитору. Он предлагает изменить какой-то кусок музыки. Это серьезно. Композитор и дирижер склоняются над партитурой. Оркестранты терпеливо ждут.
И так на первой, на второй, на третьей репетициях...
А время идет. Уже в каком-то музыкальном журнале появилась небольшая заметка о том, что оркестр готовит к исполнению новое произведение. И композитор (особенно, если он еще молодой) бережно вырезает эту заметку и вкладывает ее в папку, в которой хранятся заметки, рецензии, посвященные его сочинениям. Спустя некоторое время в эту папку ложится афиша, на которой стоит: «Исполняется в первый раз». Слова очень приятные для каждого композитора и в то же время очень страшные. Какой-то он будет, этот «первый раз»? Не будет ли он и последним?
И вот наступает день концерта!
...Третий звонок. Лестницы и фойе концертного зала опустели. В зале шелестят программки. Слышится шепот: «Видите, вон там, в служебной ложе... Вот, наверное, волнуется сейчас!»
Это о композиторе. Он действительно сидит в ложе и действительно очень волнуется. Уже ничего не сделаешь, ничего не поправишь, а поправить (это всегда так бывает) нужно было бы многое... Вот бы что-нибудь случилось — короткое замыкание во всем здании, а еще лучше — наводнение, словом, что-нибудь, чтобы концерт отменили. Тогда можно доспорить с дирижером, поработать еще с пианистом, посоветовать что-то оркестрантам. А главное, самому еще раз посмотреть всю партитуру, в которой (он сейчас в этом совершенно уверен) масса ошибок, не замеченных на репетициях. И ошибки, конечно, такие грубые, что их сразу же услышат все сидящие в зале.
Быть бы ему сейчас там, за сценой. С участниками концерта он бы все-таки спокойнее, увереннее себя чувствовал.
Но там, за сценой, волнуются ничуть не меньше.
Скрипичные пассажи несутся со всех сторон — скрипачей в оркестре больше всех, и каждому кажется, что он недостаточно упражнялся перед концертом.
Валторнисты, трубачи, тромбонисты то и дело подносят к губам свои инструменты — проверяют упругость губ, силу дыхания, исправность кнопочек-вентилей... Послышался свистящий голосок флейты, из другого угла отозвался кларнет, что-то проворковал фагот...
«Ох, боюсь я за это соло: неудобно оно написано, не сорваться бы»,— сокрушается фаготист.
В соседней комнате на диване сидит пианист. Белоснежный платок в его руках давно уже превратился в бесформенный мятый комочек, а он все мнет его, все ему кажется, что руки от волнения слишком влажные.
В черном фраке, подтянутый и торжественный, проходит через комнату оркестрантов дирижер. Он собран и строг, как полководец перед боем. Думаете, он не волнуется? Еще как! Но ему ни в коем случае нельзя показывать свое волнение оркестру. Он даже шутит. «Давайте сегодня играть сразу во второй раз», — обращается он к оркестрантам (а ведь действительно, всегда почему-то со второго раза получается лучше). Эта любимая шутка дирижера давно всем знакома, и на репетициях все улыбаются, когда ее слышат, угадывают, в какой момент дирижер ее произнесет, а потом смеются, если угадали. Но сегодня почему-то не смешно.
«Оркестр! На сцену!»
Тишина в зале. Замер на своих местах оркестр. На дирижерском пульте лежит знакомая партитура. Концертмейстер виолончелей бережно держит дирижерскую палочку. Это его почетная обязанность.
Откинув портьеру, дирижер пропускает вперед пианиста. В зале аплодисменты. Аплодируют еще не музыке, не композитору — это дань уважения и любви дирижеру и пианисту.
Пианист сел за рояль. Положил руки на клавиши, словно примериваясь. Снова наступила тишина. Дирижер взял у виолончелиста палочку, открыл партитуру, посмотрел на пианиста — тот едва заметно кивнул головой... Взмах палочки...
Слушайте! Это рождается музыка!
Дирижирует Евгений Мравинский
Всякий раз, когда я прихожу в Филармонию на концерт приезжего дирижера, я смотрю в первую ложу направо, — конечно, он здесь, человек, который знает и чувствует этот оркестр, как скрипач знает свою скрипку, — главный дирижер симфонического оркестра Ленинградской филармонии Евгений Александрович Мравинский.
Он всегда спокоен и сдержан. Трудно поверить, что его может что-то взволновать. А он волнуется. Очень волнуется. Ведь каждый такой концерт с незнакомым дирижером — серьезный экзамен для оркестра, а значит, и для него, для руководителя.
Много прекрасных дирижеров выступали с нашим оркестром, и все они говорили примерно то же, что сказал немецкий дирижер Герман Абендрот.
«Я выступаю с этим замечательным музыкальным оркестром уже в четвертый свой приезд, — говорил он. — Конечно, за это время в составе оркестра произошли большие перемены, он почти целиком пополнился молодыми музыкантами. Однако это ничуть не снизило того высокого класса, которым он всегда обладал... благодаря большой работе, которую ведет с этим оркестром главный дирижер Евгений Мравинский».
Помню первый в моей жизни концерт симфонической музыки. Было тогда мне лет тринадцать. Не стану говорить, что я сразу же все поняла, что мне сразу все понравилось. Это было бы неправдой. Но все же именно этот концерт запомнился на всю жизнь.