Исполнялись три симфонических картины из опер Вагнера: «Шелест леса» из оперы «Зигфрид», «Траурный марш» из «Гибели богов» и «Полет Валькирий» из оперы «Валькирия»[39].
В то время я еще не слышала ни одной вагнеровской оперы, да и вообще имела об этом композиторе самое смутное представление. Но первые два названия вполне понятно объясняли, о чем будет рассказывать музыка. Третье же было совсем непонятно. Кто такие Валькирии? И почему они летают?
Самое интересное, что музыка, которая должна была бы быть понятной (судя по названиям), в тот раз не произвела на меня особого впечатления. Но вот непонятные Валькирии захватили сразу же, с первых звуков.
... Высокая, прямая фигура дирижера стала вдруг еще прямее, еще собраннее, гордо вскинулась голова. Властный, решительный жест — и зазвучал этот удивительный «полет». Нет, не полет, пожалуй, скорее скачка, бешеная скачка. Но почему же в музыке слышится не только размеренная четкость, металлическая звонкость, но и легкость, плавность «полета»?
Я смотрела на дирижера во все глаза. Да, это от него, от всей его фигуры, от рук, исходила неуемная, но закованная в рамки железного ритма сила.
Рука дирижера гордо приказала что-то валторнам и трубам, и, подчиняясь этому приказу, в оркестре выросла воинственная, сверкающая, как рыцарские доспехи, музыкальная тема. А рука требовала, приказывала еще и еще, и музыка становилась все более гордой, воинственной...
«Валькирии, — объяснили мне после концерта, — это дочери германского бога Вотана. Грозные девы-воительницы на крылатых конях». И сразу стала понятна «полетность» скачки.
С этого дня я начала ходить на симфонические концерты. Тогда оркестром почти всегда дирижировал Мравинский, вот отчего именно ему я благодарна за то, что он открыл мне огромный и великолепный мир симфонической музыки.
Помню в его исполнении и симфонии Бетховена, Чайковского, Моцарта, и многое-многое другое. Но, пожалуй, больше всего запомнилась «Поэма Экстаза» Скрябина.
Скрябин — композитор сложный, и судьба его произведений нелегкая. Можно, пожалуй, сказать, что это композитор, который не всегда понимал сам себя. И вот почему.
Александр Николаевич Скрябин считал себя мистиком, то есть человеком, который верит в существование потусторонних, таинственных сил. В то время, когда жил Скрябин — конец прошлого, начало нашего века, — мистическая философия была очень модной. И конечно, вполне естественно, что свои мысли и настроения композитор выражал в музыке.
Но хотя Скрябин-человек совершенно искренне думал, будто создает музыку «мистическую», «божественную», Скрябин-композитор не всегда ему подчинялся. Правильнее, пожалуй, было бы сказать, что ему не подчинялась его музыка. Она вполне «земная», человечная, яркая, талантливая. К сожалению, услышали это не сразу. Многие исполнители произведений Скрябина как раз и искали в них какие-то особенные, странные звучания, которые передавали бы, по их мнению, «потусторонние» переживания.
И получилось так, что в первые годы Советской власти произведения Скрябина показались ненужными, даже вредными: на что, действительно, нам мистика? Поэтому очень многие были удивлены, когда прочитали на афише симфонического концерта, что оркестр под управлением Мравинского будет исполнять «Поэму Экстаза» Скрябина.
«Поэма Экстаза» — от одного названия уже веет самой настоящей мистикой. «Экстаз, — читаем мы в словаре, — от латинского «эк» — «вне» и «статус» — «спокойствие», то есть «внеспокойное» состояние, болезненная восторженность, исступление...»
Но ничего этого не услышишь в музыке «Поэмы», когда дирижирует Мравинский. Он исполняет ее как страстный рассказ о борьбе человека за счастье, о вере в это счастье, о силе человеческого разума, человеческой воли. Об этом исполнении написали так:
«Мравинский окончательно убедил слушателя, что мир «Поэмы Экстаза» — мир хотя и необычный, но земной, а не потусторонний».
Как же могло случиться такое? Как смог Мравинский прочитать музыку совсем иначе, чем ее читали прежде? И кто же прав?
На этот вопрос нам отвечает, как ни странно... сам Александр Николаевич Скрябин. Он пишет в своем дневнике: «Чтобы стать оптимистом в настоящем смысле слова, нужно испытать отчаяние и победить его». Победить! Вот какие земные человеческие чувства жили в душе композитора. И какое счастье, что они оказались сильнее его заблуждений. Конечно, нам, советским людям, такой Скрябин очень близок и очень дорог. Таким его и услышал советский дирижер Евгений Мравинский и то, что услышал, передал нам.
История одного посвящения
Осенью 1937 года в зале Ленинградской филармонии начались репетиции новой (Пятой) симфонии Дмитрия Шостаковича.
Евгений Александрович Мравинский был тогда еще молод, но имя его уже становилось известным настолько, что этой же осенью ему поручили открыть зимний симфонический сезон в Филармонии.
Этот концерт был особенным еще и потому, что впервые за все время существования Филармонии на открытии сезона за дирижерским пультом стоял не главный дирижер оркестра. Понимаете, какая честь была оказана Мравинскому?
В эти же дни он приступил к работе над Пятой симфонией Шостаковича. Так встретились два молодых советских художника, два человека, удостоенные впоследствии самой высокой награды — Ленинской премии.
«Должен сознаться, — писал потом Шостакович, — что сначала меня несколько испугал метод Мравинского. Мне показалось, что он слишком много копается в мелочах... что это повредит общему замыслу, общему плану. О каждом такте, о каждой мысли Мравинский учинял мне подлинный допрос, требуя от меня ответа на все возникающие у него сомнения. Но уже на пятый день нашей совместной работы я понял, что такой метод является безусловно правильным. Я стал серьезнее относиться к своей работе, наблюдая, как серьезно работает Мравинский. Я понял, что дирижер не должен петь подобно соловью. Талант должен прежде всего сочетаться с долгой кропотливой работой».
Они встречались задолго до начала репетиций. Они работали вместе. Так же, как и много лет спустя, в дни работы над Десятой симфонией, о которой мы уже говорили с вами. Что рождалось под пером композитора или звучало под его пальцами на рояле, сразу же находило отклик в душе дирижера.
Такая творческая дружба — большая радость.
Премьера симфонии прошла с триумфальным успехом. И с этого дня Мравинский и оркестр Ленинградской филармонии становятся первыми исполнителями почти всех симфоний Шостаковича.
На одной из репетиций Восьмой симфонии — самой глубокой и самой сложной из всех симфоний Шостаковича — композитор внес в партитуру небольшое добавление. Он написал:
«Посвящается Е. А. Мравинскому».
„Исполинский танец“
В десятых годах нашего века на весь мир прогремело имя талантливейшего итальянского дирижера Вилли Ферреро. Итальянец гастролировал в разных странах. Приехал он и к нам, в Россию.
Успех был грандиозным, ошеломляющим. Однако причина такого невероятного триумфа была не только в его действительно очень большом таланте.
На одном из концертов Ферреро антракт между первым и вторым отделением слишком затянулся. Слушатели начали волноваться. Что случилось? Не заболел ли дирижер?
Нет, знаменитый Вилли Ферреро был абсолютно здоров, но он не мог выйти на сцену, так как в это время обливался горючими слезами и умолял отменить концерт или хотя бы подождать еще немного с началом второго отделения.