6. Изюмский, наш историк и летописец
Мы перешли в третий класс, где начиналось изучение Истории древнего мира, когда к нам пришел преподаватель истории Борис Васильевич Изюмский. Мы давно знали этого офицера, преподававшего историю и логику в старших классах, его строгость, бескомпромиссную требовательность. О великолепном знании им своего предмета ходили легенды. Это был необыкновенный преподаватель. У нас было много хороших, талантливых педагогов, но Борис Васильевич стоял особо. О нем с уважением говорили взрослые, с восхищением и примесью страха старшие ребята, кому он ставил колы. У Бори (так называли его все ребята) почти не было двоек. Были пятерки, четверку он ставил как бы с некоторым сомнением, тройку кривясь, будто давил в журнале клопа. После тройки почти всегда шла единица, которую он ставил решительно, твердо выводя в журнале красивый, крупный кол. И при этом любил говорить свое любимое изречение из Маркса: "Нельзя так серо знать мать-историю!" Обо всем этом мы были наслышаны от старших ребят и заранее с интересом и любопытством ждали прихода нового преподавателя.
В класс вошел высокий шатен, с красивым лбом с залысинами, строгого рисунка носом, в пенсне. Тонкие губы, серые глаза из-под пенсне глядели строго и требовательно. Фигура сухощавая, хрупкая. Он был отнюдь не силачом, как Хованский, и невольно подумалось: "Почему все его боятся?" Звучным, красивым баритоном он поздоровался с нами и велел сесть. Затем провел посписочную проверку класса. Все вставали, называя свою фамилию, имя. Изюмский своим пронизывающим взглядом окидывал встававшего, несколько мгновений разглядывая его. Дошел до середины списка и вдруг четким пронзительным голосом, похожим на крик, скомандовал: "Суворовец Васильев! Встать! Вы почему полезли пальцем в нос? Что вы там откопали, покажите всему классу!". Ошарашенный Васильев стоял столбом, ловя ртом воздух. Поражены были и мы. Как можно было так быстро запомнить свыше двух десятков человек, хотя он знал нас всего несколько минут! В классе стояла гнетущая тишина, невольно подумалось: "Это тебе не добрейший "Пестик", у которого на уроке ботаники можно было заниматься всем, чем угодно. Этот снимет с нас три шкуры!" А Изюмский тем временем делал разнос следующему нарушителю, сидевшему не прямо, положив руки на крышку парты, а подперев подбородок рукою. У Изюмского полагалось сидеть только прямо, на парте не должно быть ничего. Нужно было сидеть и внимательно слушать урок.
Распушив в пух и прах нарушителей, Боря без задержки стал излагать то, что мы будем изучать и что такое история, как наука. А мы, сидя почти по струнке, уныло внимали его речи, думая свои невеселые думы: "Вот так история!" И вдруг Изюмский ни с того ни с сего спросил нас: "Товарищи, может кто из вас читал что-нибудь историческое? Попробуйте рассказать своими словами о прочитанном!" В классе было тихо. А Боря подбадривал: "Ну-ну, смелее, ребята, кто решится на рассказ?". Смелых не находилось. Боря разочарованно улыбаясь, продолжал: "Да-а, значит смелых нет? Что ж, очень жаль!".
И все же один смельчак нашелся. Им был я! Очевидно, сказался мой сценический опыт с юмористическими стихотворениями, когда выходишь на сцену и перед тобой темный зал, в котором сотни устремленных на тебя глаз и настороженная тишина. А у тебя сердце в пятках, в груди противный холодок, и нужно решиться прыгнуть в эту тишину, как с высокой вышки в воду... И я решился, подумав: "Что я, слабак, что ли?" Мысль о том, что Борис Васильевич подумает, что все мы трусы и слабаки, возмущала меня еще больше. А ведь у нас в классе были такие славные, смелые пацаны, как Сашка Кулешов, Митя Стролькин, Мишка Сычев, Витек Судья! И я, закусив губу, решительно поднял руку. Я хотел рассказать все, что прочитал о мальчике каменного века, о его постоянном голоде, страданиях, заботах. Спешил, торопился, рассказывал захлебываясь, иногда возвращался к началу рассказа. Все у меня перепуталось, смешалось в кучу: А Боря внимательно слушал, не перебивая, слегка иронично улыбаясь. И когда я вдруг кончил свой путанный рассказ и остановился, словно споткнулся о что-то невидимое, Боря строго спросил меня: "У вас все?". Я пролепетал смущенно: "Так точно, товарищ капитан!"
- Так-ак, очень плохо, прямо-таки безобразно! Хаотичный рассказ, что за жаргон, что за словечки, откуда вы набрались этой дряни!? Кто вас гонит в шею, вы что, пулемет?
- Ну, все, - мрачно подумал я, - сейчас влепит коляру!
А Изюмский между тем начал анализ моего рассказа: как нужно было его излагать, на что обратить особое внимание, какие детали в рассказе лишние. Голос его был четкий, в словах железная логика, которую не опровергнешь.
И вдруг, я не поверил своим ушам, когда Боря, расчихвостив меня, произнес: "И все же, несмотря на скверное изложение рассказа, ставлю этому молодому человеку оценку "четыре", за смелость!" Я стоял ошарашенный и моргал глазами, а Боря уже выводил своим четким, крупным почерком цифру "4". В классе царило оживление, все шушукались, тихо разговаривали ... Так я в роте получил от грозного Изюмского свою первую хорошую оценку.
К урокам Бориса Васильевича мы тщательно готовились. Ждали мы его и с тревогой и с нетерпением, ибо каждый его урок был захватывающе интересным, как откровение. К тому же его уроки были настоящим экзаменом не только знания его предмета, но и нас, его учеников, нашего "Я", нашей памяти, эрудиции. Он не терпел верхоглядства, уважал смелость мысли, неординарность суждений. С ним можно было поспорить, поразмышлять, "А что, если бы...?" Можно было вызубрить весь раздел и получить "кол", а можно только за одну дату (не из учебника, конечно, а вычитанную из другого источника), за какой-нибудь, на первый взгляд маленький, но очень значительный факт в истории, особенно, если этот факт решал судьбу войны и мира, судьбу народа, да еще был подкреплен четким, логичным выводом, то высший балл. И при этом Изюмский, довольный, потирал руки, серые глаза его из-под стекол пенсне блестели, он улыбался.
Не буду врать, что я был любимым учеником Бориса Васильевича, это было бы кощунством к памяти любимого учителя. Я так и не знаю, были ли у него любимые ученики, мне кажется, что все мы были у него на равных правах. У нас были круглые отличники, хорошо и даже отлично знавшие его предмет, но и отличникам он безжалостно ставил колы. Именно с отличников он больше всего требовал, спрашивая дотошно, как бы сомневаясь в их знаниях. К интересным людям он питал слабость. С ними он разговаривал по-другому, интонация его голоса менялась от резкого металлического тембра до теплых, уважительных тонов. Не знаю чем, но мне кажется, что я ему чем-то нравился. На уроках он иногда даже спрашивал: "А как вы думаете, суворовец Теренченко? Может быть, что-то добавите?" Наверное мой все возрастающий интерес и любовь к истории ему импонировали.
И я, конечно же, старался изо всех сил! Читал по той или иной теме все, что можно было прочитать в нашей библиотеке, все, что рекомендовал нам Борис Васильевич (а рекомендовал он нам очень многое!), и старался не зубрить, а внимательно читать текст учебника, любой книги или труда по истории, выискивая в- тексте самое главное, докапываясь до основного. И уж "бил" его на уроках точно, в яблочко, за что получал свои трудовые "5". Случались и у меня промашки. Иногда неправильно поняв тот или иной раздел, событие из прочитанной книги или мудреного исторического труда, я поднимал руку, но встав, порол такую ерунду, что наш Боря кривился, как от зубной боли, прерывал меня и, чеканя каждое слово, внушал: "Нельзя так поспешно толковать этот факт, сядьте, возьмите книгу, откуда вы черпали свои скоропалительные выводы, прочитайте еще раз! И хорошенько подумайте, пораскиньте мозгами!". Но почему-то кола не ставил (очевидно, щадил мое самолюбие), а ставил маленькую точку против моей фамилии. А это значило, что я у него "на крючке", что я его должник, он не забудет этого и непременно спросит.