<…>
***
Чем неотвратимей становилась война и напряжѐнней
звучала тема возможной гибели поколения в «поэзии 40-го
129
года», тем в большей степени ощущали молодые поэты цену
товарищества, земляческого братства. «Незнаменитая» финская
война, этот своеобразный «Афган» в преддверии Великой
Отечественной, стала тем событием, когда это братство стало
осознаваться ими как жизненная необходимость преодоления
«скорбного бесчувствия» смерти.
Первым из ивановцев, кто на себе почувствовал весь ужас
военных будней, стал самый младший их них – Владимир
Жуков. В боях на Карельском перешейке он получил
тяжелейшее ранение и был начисто списан из армии.
Впоследствии, вспоминая «финскую», Жуков писал в
стихотворении «Дорога мужества»:
В сороковом в пургу на перешейке
от финских скал она брала разбег.
Мороз был лют. Коробя телогрейки,
нас облетал, свистя, колючий снег.
В лицо наотмашь бил железный ветер,
срывая с лыж и сваливая с ног…
Вернувшись из госпиталя в Иваново, Жуков первым делом
идѐт к Майрову, с которым дружил со школьных лет.
Встретились в майоровском доме на 1-ой Авиационной. Далее
слово Владимиру Семѐновичу: «…Похлопали друг друга по
плечу, присели на изрядно побитый диванчик да и проговорили
до полуночи… И о том, страшно ли на войне. И что чувствуешь
за пулемѐтом, ведя прицельный огонь?... И не мѐрзнет ли вода в
кожухе?... И не загремит ли опять?.. И что я теперь намерен
делать, поскольку правая рука едва ли разработается?.. И как
здорово проявился Дудин: и книгу выпустил, и в толстых
журналах публикуется. И что он, Майоров, из семинара
Сельвинского перешѐл по Литинституту к Антокольскому <…>
А из семинара Сельвинского ушѐл после того, когда он записал
на доске два слова для рифмы и время засѐк, чтобы мы сложили
по сонету… Это же тренаж для мальчиков!
А после паузы добавил:
130
– И всѐ-таки, если не обойдѐтся, а загремит – не миновать и
мне пулемѐтной роты…».
То, что судьба младшего товарища взволновала Майорова,
свидетельствует и цитированное выше письмо Николая Ирине
Пташниковой, где воспроизводится эпизод встречи друзей в
городском саду. Жуков характеризуется здесь следующим
образом: «…Хороший приятель, он учился со мной в одной
школе, писал стихи (и сейчас пишет), печатался в местных
изданиях. Он года на 2–1 моложе, пожалуй, меня. Только что
прошедшей осенью был взят в армию. Попал в Финляндию. Там
он пробыл всѐ время, пока длилась война. За несколько дней до
заключения мира он получил две пули, обе в локоть правой
руки. Сейчас, после лечения, прибыл из Крыма в 2-месячный
отпуск. Парень похудел, короткие волосы, глубокие и как-то по-
особенному светлые глаза».
И дальше идѐт рассказ о том, что, собственно и побудило
Майорова к такому обширному повествованию о «хорошем
приятеле»: «…Он грустно смотрел на проходящих по аллее
девушек. Одну из них он окликнул. Это – его первая любовь,
Галя. Она подошла к нам, увидев Володьку, изобразила на лице
удивление. И тут же, словно спохватившись:
– Почему ко мне не заходишь?
– Я только с поезда.
– Да, но ты зайдѐшь! (Это – с повелением.)
– Может быть.
– А я говорю – ты ко мне зайдѐшь, – это она произнесла,
как женщина, привыкшая встречать одобрение своих капризов.
Мне стало страшно жаль Володьку. Парень измучен, только что
зажила рана, он, как выразился, «всю Финляндию на животе
прополз», а тут – повелительные восклицания пустенькой
девушки, умеющей делать только глазки. Да надо бы человеку
на шею броситься, взять его, зацеловать – он так давно всего
этого не видел! А она вместо этого спокойно пошла по аллее,
бросив на ходу:
– Ты зайдѐшь, слышишь!
И меньше всего думая о происшедшей (такой
неожиданной!) встрече, больше любуясь тем, как она сейчас
131
выглядит. Есть же такие сволочи. Володьке сделалось неловко
передо мной. Он долго после этого молчал. Так его встречает
тыл! А ведь хороший и славный парень он! Всѐ это меня очень
тронуло».
В этом майоровском письме замечательно выражено то, что
можно назвать чувством необходимости найти себя в другом,
близком тебе человеке, разделить с ним все радости и горести,
слить разные жизни в одну судьбу. Так ещѐ до Великой
Отечественной закладывалось нравственно-духовное основание
фронтового поколения, то братство, которое станет его