— Я сама их сейчас перечитываю.
— Ну не днем же. Днем ты в школе.
— Я читаю в школе.
— Ты никогда не впускаешь меня в свою жизнь. Я вечно на обочине. И доживать свой век в такой…
— В ближайшие две недели мне надо очень много написать, — перебила ее Марсия.
Она намекала на то, что намерена оставлять Алека матери по вечерам и на большую часть выходных, поскольку папаша забирал его только в субботу к вечеру, а в воскресенье утром уже возвращал.
— Так можно он побудет у тебя в воскресенье? — спросила Марсия напрямик. — Ну пожалуйста, — добавила она умоляюще, заметив, что мать уже поджала губы.
Знакомые гримасы мученицы. Знакомые с детства, со времени, когда мать с тем же недовольством обихаживала мужа и двух детей, всячески демонстрируя, что семья — это только обуза и никакой радости. Что и говорить, подобные депрессивные типажи обладают очень сильной волей и умудряются подавить все признаки жизни на много миль вокруг.
— Вообще-то у меня назначена встреча, но я ее отменю, — сказала мать.
— Если тебя не затруднит.
Отец умер шесть лет назад, и мать тут же принялась бегать по музеям и художественным выставкам. По вечерам, поужинав копченой рыбкой и плавленым сырком, отправлялась то в кино, то в театр. Впервые со времен молодости обзавелась подругами, и они вместе посещали лекции и концерты, а потом плыли домой в такси, просаживая деньги, которые отец получил по выходе на пенсию. Мама даже пристрастилась к курению. Видно поняла, что на безысходную тоску просто нет времени.
Только Марсия не желает ждать тридцать лет.
В последнее время она остро чувствует, что жизнь утекает сквозь пальцы… Возможно, это началось, когда она стала знакомиться с мужчинами через брачное агентство. Так унизительно. Просто чудовищно. Прежде-то она верила, что на ее раны того и гляди, прольется бальзам, и кто-нибудь — родитель, любовник, благодетель — вызволит ее из этого хаоса. Спасет.
В учителя Марсия подалась почти в тридцать лет, когда они с мужем страстно желали расквасить друг другу физиономии. Она пинками — в буквальном смысле слова — выкинула его из супружеской постели прямиком на улицу, в тапочках и в пижаме. А сама осталась с ребенком, в заложенном-перезаложенном доме и с чисто символическими доходами: по утрам писала, а вечером работала в баре. Первый день в педагогическом колледже походил на страшный сон. Она-то всю жизнь готовилась в Аурелии Бротон: носить яркий шарф и писать ручкой с золотым пером…
Марсия коллекционировала биографии женщин, которые добились признания и славы. Она верила в упорство и преданность своему делу. Да, она — писатель. Без этой веры она ничто и жить ей незачем. А прославившись, она не станет прятать за именем свою душу: пускай люди узнают ее такой, какая есть. Писатель живет особой жизнью, подчиняясь лишь своему перу и воображению. Он живет для себя, но служит при этом людям. Слияние вольной фантазии и разума и есть творчество, и именно в нем — высший смысл жизни.
Глядя на десятки соблазнительных пестрых обложек в витринах книжных магазинов, она твердо знала, что эти бездарные и, в основном, молодые авторы просто делают деньги. Трагическая несправедливость заключалась в том, что, в отличие от них, она не получала гонораров и не могла позволить себе новую мебель, одежду, пластинки…
— Вот ты не любишь, когда я вмешиваюсь, — произнесла мать. — Но неужели ты хочешь когда-нибудь в старости сказать себе: «Жизнь прожита зря»? Неужели хочешь?
— Ты об отце?
— Вот-вот — марал бумагу все вечера напролет.
— По-твоему стремление выразить себя — пустая трата времени?
Лет в восемь, увидев, как танцует Марго Фонтейн, Марсия захотела стать балериной. Точнее, этого захотела ее мать. И отдала Марсию в дорогущий балетный интернат, а сама — никогда прежде не работавшая — пошла упаковщицей на местную фабрику, чтобы оплатить обучение дочери. В шестнадцать Марсия закончила курс, но, в отличие от подруг, артисткой не стала: не хватило таланта, здорового тщеславия, и вообще она боялась сцены. У матери на каминной полке до сих пор стоят три пары ее балетных туфель — вечным укором за потраченные впустую материнские силы.
— Алек и так толчется здесь целыми днями, — продолжила мать. — Нет, я не против. Но хорошо бы эта писательница присоветовала тебе что-то конкретное насчет работы. Ведь у нее, наверное, есть связи в журналах…
— Ты опять за свое? Я не пойду в газетчики!
Мать постоянно твердила, что Марсии надо стать журналисткой, писать в «Гардиан» для женской странички — о трудоголиках и дурном обращении с детьми.