Через 2 дня, числа 11-го или 12-го февраля, вошли в совхоз «Челюскинец». Во взводе оставалась одна наша пушка. Где была вторая пушка, не знаю, но с нашей пушкой был командир взвода. Орудие поставили у крайней хаты, за которой начинался овраг. Нашей пехоты не было, да и где находится противник, мы не знали. Видим, за оврагом идет танк с крестом на башне. Я командую: «Бронебойный». Зарядили. Я кручу маховичками – сейчас влуплю. Вдруг из оврага выбегает человек в шинели нараспашку с полковничьими погонами, в руке пистолет. Подбегает ко мне: «Не стрелять, это наш танк!» Я говорю: «Какой наш, там кресты!» Он кричит: «Не стрелять!» Командир взвода дает команду: «Отставить!» Полковник нырнул за хату, и больше мы его не видели. Танк зашел за кусты, и как шарахнет по нам болванкой. Снаряд пролетел буквально в нескольких сантиметрах над щитом и развалил стену хаты. А нам уже стрелять было поздно. Мы потом между собой говорили, что это был немецкий разведчик. Я не могу утверждать этого, но до сих пор не могу себе простить, что я послушался его и командира взвода. Надо было его просто задержать, а потом пусть выясняют, кто он такой. Танк сделал только один выстрел и скрылся. Пока мы это обсуждали, засвистели, зацокали по щиту пули. Посмотрел, а на нас с правого фланга по глубокому снегу в полный рост идет цепь немецкой пехоты. Расстояние до нее метров сто. Мы свою пушку развернули – и давай стрелять! Много их уложили. Снарядов 15–20 выпустил. Те, кто живы остались, залегли в снегу. Я начал стрелять по кронам одиночных деревьев, что росли недалеко от залегших немцев. Штук 5 снарядов выпустил, и они не выдержали – вскочили и рванулись в овраг. Поднялось их человек десять, не больше. Мы опять пушку развернули, и если бы они появились на противоположном склоне оврага, мы бы их уложили. Тут подбежали наши разведчики с автоматами. Мы им говорим: «Ребята, в овраге немцы». Они выстроились вдоль оврага и давай палить по ним, перебили их. Один только перебрался на противоположный склон и из последних сил карабкался по нему вверх. Автоматный огонь его уже не достает. Володя Красноносов берет карабин, положил его на щит, прицелился, бац! И тот носом уткнулся. Потом мы с Володей Красноносовым ходили по этому полю. Из любопытства стали считать убитых немцев. Насчитали 140, потом плюнули и больше не стали считать. Короче говоря, у меня на счету появилось около 100 за психическую атаку и 150 вот за эту, да еще в одном из боев я бронемашину разбил, и меня представили к ордену Красного Знамени. Два дня назад командир объявил благодарность, а тут орден! Я под собой несколько месяцев не чувствовал ног! Но награждение не состоялось. Как в воду кануло. Наш второй танковый корпус был резервом командования, и нас иногда в день переподчиняли два, три раза. А поскольку таким орденом мог награждать только командующий армией, то могли представить в одну армию, а мы уже были в другой. Да и вообще мы вроде как чужие, чего нас награждать.
Я переживал. Вот когда сейчас наши ветераны говорят, что, мол, не за ордена воевали… Конечно, не за ордена! Но что-то я не знаю ни одного, кто бы сказал: «Нет, мне не надо! Я не за ордена воюю». Каждому хотелось, чтобы его заметили, как-то отметили…
А потом был поход на Харьков и бесславный оттуда побег. В день рождения 22 марта 1943 года, как и в 1942 году, я был контужен. Сутки, по-моему, побыл в медсанбате, потом ушел. На батарее дали немножко слабинку, отвалялся еще недельку и работал так же, как все. Откатились мы обратно на Северский Донец. Там много пришлось стрелять. С боеприпасами было неплохо, не то, что под Сталинградом – 2 снаряда на сутки.
Вскоре нас отвели на переформировку в район Старого Оскола. Нашу бригаду переименовали в 58-ю мотострелковую. В марте месяце меня вызвали в политотдел и назначили комсоргом дивизиона, хотя я был всего лишь старшим сержантом, но, видимо, сказалось то, что я имел достаточно высокое образование. Например, заместитель командира дивизиона по политчасти имел всего пять классов образования, потом, когда его перевели в политотдел, его заменил один капитан, киргиз по национальности, с 4-мя классами образования, к тому же киргизской школы. Я согласился и целиком ушел в комсомольскую работу. Начал писать стихи. Правда, только пробовал. Потому что то бумаги нет, то карандаша нет, потом напишешь несколько строк, какие-то дела отвлекают… Положил бумажку в карман, через несколько суток от нее остается одна труха. Так что ни одного стихотворения в ту пору я не написал. Конечно, комсорг дивизиона – должность неосвобожденная, но я был фактически освобожден от всего, и это не нравилось ни моему комбату, ни командиру дивизиона. Но они ничего не могли сделать – это был приказ начальника политотдела, заниматься только комсомольской работой. Надо сказать, что комсомольцы составляли около 80 % личного состава дивизиона – они, собственно, и вынесли войну на своих плечах. Пожилых было не более 10 %, и еще 10 % – люди среднего возраста. Работать с молодежью приходилось много, поскольку все были разного происхождения, национальности, образования, а нужно было спаять из них солдатский коллектив, готовый совместными усилиями вести бой. Больше половины пополнения не имело боевого опыта.