Обучение артиллерийскому делу и все практические занятия для курсантов проводились на «трехдюймовках».
В училище отбирали курсантов с образованием не ниже семи классов.
Больше ни на что не смотрели. Я попал в 38-й учебный взвод. Большую часть взвода составляли 18-летние ребята, вчерашние школьники и студенты.
Было человек десять бывших уголовников, молодых и наглых, попытавшихся сразу установить тюремные порядки на батарее. Была группа местных уральских жителей, все старше тридцати лет. На курсе было несколько взводов, полностью укомплектованных фронтовиками, направленными с передовой на учебу в училище.
По большому счету добрых воспоминаний о училище у меня не осталось. Прибыл в Нязепетровск, провел в училищном «карантине» несколько дней. В первый же день пребывания у меня украли все вещи, в том числе мои единственные ценности: самопишущую ручку, подаренную мне на окончание школы, большую редкость по тем временам, и, что еще обиднее, отцовскую реликвию – наградные отцовские серебряные часы «Павел Буре», с гравировкой «За отличную стрельбу», полученные им в 1916 году.
Эту потерю я воспринял с большой болью, как дурное предзнаменование. 15 декабря 1942-го нас вывели из карантинного барака, сводили в баню. Всю свою гражданскую одежду мы по указанию какого-то офицера «добровольно» сдали в «Фонд обороны», о чем подписали какую-то расписку на тетрадном листе. Выдали нам изношенную форму х/б, куцые истертые шинели и истоптанные ботинки с обмотками. Рвань, а не обмундирование…
Зима 1942–1943 года была на Урале очень суровой. Морозы нередко достигали пятидесятиградусной отметки. Ночью температура в церкви, где жили курсанты, не поднималась выше ноля. Вода в ведре за ночь превращалась в лед. При Советской власти церковь превратили в склад сельхозинвентаря, здание обветшало, дуло из всех щелей. Каждую ночь перед сном нас заставляли бежать 8 километров в ближайший лес, брать на лесосеке бревна и тащить их в училище. Каждый был обязан принести бревно 2-метровой длины. Трехэтажные нары, мешки-матрасы, набитые соломой. Постоянное ощущение голода. Скудный паек военного времени – капустный суп, мороженая картошка. Хлеб – стыдно сказать – делили по тюремному обычаю. Один из курсантов отворачивался и называл того, кому надо отдать следующую пайку. Попасть в наряд на конюшню считалось за счастье, там можно было жмыха поесть! Вне строя и вне казармы курсанты были обязаны передвигаться только бегом. Дисциплина в училище была «драконовской». Давили нас нарядами за малейший намек на нарушение устава или за самую незначительную провинность. Мой взводный, лейтенант Шорников, вернувшийся после боев на Кавказе и стремившийся снова вернуться на фронт, был уважаем курсантами и вел себя достойно. Хороший парень, он неоднократно подавал рапорты начальству с просьбой о направлении в действующую армию. Мы ценили его порыв. Достойное впечатление оставил командир батареи Паришкура. Опытный и справедливый офицер. Вызывал уважение замначальника училища, немец полковник Лампель. Импозантной личностью был наш начальник училища, комбриг, по фамилии, кажется, Кудрявцев. Из бывших царских офицеров. Породистое благородное лицо, борода-эспаньолка, внимательный строгий взгляд, особая выправка и лоск.
Был в училище один неприятный момент. Атмосфера в училище была достаточно антисемитской. Нас во взводе было семь евреев. Так почти каждый день возникали драки и стычки с «уголовниками» на национальной почве. Да и отдельные командиры у нас отнюдь не были интернационалистами. Стоим в строю, а в нескольких метрах от нас командир соседней курсантской батареи, заливаясь от смеха, рассказывает офицерам, как он «на Кавказе жидов грабил». Нормально? Представляете мои мысли в ту минуту? Никаких увольнительных, выходных или каких-либо «развлечений». Тупая повседневная муштра. 12–14 часов напряженных занятий в день. Курсанты, угнетенные холодом и голодом, с большим нетерпением ждали окончания училища как избавления. Не успевающих в учебе отчисляли из училища и отправляли на фронт в сержантском звании. И на таком фоне прошли девять месяцев моей учебы в училище.