Сперва Буянчик глядел на меня косо, прядал ушами, норовил укусить, а потом, видно, вспомнил, что я ему свой, и перестал показывать норов. Шаг у него ходкий, и воз он тянет без особых усилий.
Санька мне завидует. Его бочка неуклюжая, неповоротливая, все время спотыкается, тревожно стрижет ушами, только и помышляет о том, как бы выйти из борозды или свернуть с дороги и бежать вслед за своим жеребенком. Этот жеребенок Саньке в печенки въелся: то побежит на луг, где ходят телята, и давай с ними нюхаться, то отстанет от воза на три версты и плетется понуро, то вовсе остановится и начнет щипать траву. А Слепка без него шага ступить не хочет.
Дни стоят погожие, жара. Глыжка не вылезает из озера, а нам с Санькой и искупаться некогда. Разве только когда приедешь с поля домой обедать.
Обеды у нас с Санькой известные: огромная глиняная миска щавелевого борща и три-четыре картофелины вместо хлеба. Проглотил за пять минут и — на озеро. Наши лошади пасутся стреноженные на лугу, а мы ныряем — кто дальше.
Хорошо все-таки жить на свете, когда нет войны. Тихо, спокойно. Разве что бабушка поворчит за новую дыру на штанах. Так это же дело привычное. Сколько я ношу штаны, столько она и ворчит. И чего она хочет, если я изо дня в день при лошади? Кавалеристы поди неспроста обшивают свои штаны кожей.
После купания, напоив лошадей, снова едем на поле бороновать картошку. Сегодня здорово припекает, и мы сняли рубашки, хотя спины у нас и без того, как у негров. Санька уже второй раз облезает.
В узком Михеевом переулке мы повстречали Катю. Белая косынка опущена на самые глаза. Видно, наша «разведчица» боится загара. А на носу и на щеках у нее столько высыпало конопли, что хватило бы на всех подлюбичских воробьев.
Вот уж кстати встретились! Сейчас я ей припомню тот спектакль.
Катя хотела нас обойти, да это не так просто. Она в сторону, и я направляю Буянчика в сторону, она — в другую, и я туда же.
— Хочешь, в крапиву загоню? — спрашиваю, чувствуя свое очевидное превосходство.
Катя отмахивается от лошади и испуганно моргает ресницами.
— Отстань, противный!
И что это за мода у девчонок? Чуть что не по ней, сразу — противный. А сама так уж краля писаная.
— Хочешь? — продолжаю наступать я.
— Нет, — сдалась наконец Катя и уже совсем без обиды сказала: — Ой, мальчики, вам же школа подарки дала. А я уже свой получила. Вот, платье несу. Ситцевое, в горошек.
Она развернула пакет и показала обновку: веселенькое такое платьице.
— А ты не врешь? Побожись!
Катя охотно побожилась, мы выкрикнули «ура», пришпорили босыми пятками своих скакунов и подняли такую пылищу на дороге, будто по ней промчался целый эскадрон кавалеристов. Уже возле школы спохватились: когда такое было, чтобы в школе давали платья? Может, она где-нибудь в другом месте взяла, может, ей сшили, а она, чтоб в крапиву не загнали, надула нас.
Но Катя говорила правду. В том году в нашей школе действительно выдали нескольким ученикам кое-что из одежды: кому платье, кому рубашку, кому шапку, кому штаны. Откуда взялись эти подарки, не знаю. Одни после говорили, что в районе начальство выделило, другие — что директор где-то раздобыл, но как бы то ни было, Санька вышел из учительской с солдатскими брюками-галифе. Когда он развернул их поглядеть, не слишком ли длинны, сердце у меня так и заныло. Это была шикарная вещь!
А меня в учительской встретили так, будто собирались кроме галифе дать еще и гимнастерку. Глаза Антонины Александровны светятся сквозь очки счастливой улыбкой. Она рада, что мне так повезло. Наш всегда строгий, немного угрюмый директор Константин Макарович тоже глядит как-то необычно.
— Поздравляю тебя, Ваня! — говорит он, протягивая мне какую-то розоватую бумагу и крепко сжимая мои пальцы левой рукой. Правая у него всегда висит, как неживая, и даже летом она в черной кожаной перчатке.
У меня уже и ладонь вспотела, а он все не дает галифе. Да и не видно его почему-то ни на столе, ни на диване, ни на пианино.
— Всего пять путевок на район, и вот я одну выпросил, — с гордостью сказал Константин Макарович. — Решили — тебе. В Артек.
Как обухом по голове! Теперь все понятно — галифе не будет. Хоть ты плачь от обиды. Кате — платье, Саньке — брюки, а мне — Артек. А чем я их хуже?
— Не нужен он мне, этот Артек, — дрогнул у меня голос.