Дядюшка Аваг, когда зарядят дожди, так говорит о небе: «Опять, бесстыжее, подол задрало… Ух, чтоб тебя!..»
Точно так говорят и остальные девятнадцать пастухов. И то, что случилось с четырьмя из них и привело их в суд, в равной степени могло случиться и с остальными шестнадцатью. Только в горах в тот день были именно эти четверо — остальные шестнадцать спустились в село: может, в кино, может, к жёнам, а может, им просто холодного арбуза захотелось или же захотелось тихонечко подкрасться к чьей-либо собаке и, внезапно гаркнув, шугнуть её. Ведь пастухи они страх как презирают деревенских собак. Даже их собаки презирают деревенских собак. Может, в горах и не четыре пастуха осталось, потому что зачем бы стали четыре человека резать для себя четырёх овец? Но так как вызывать из-за этого в суд двадцать человек было бы смешно, то ответ пришлось держать четверым.
Да, так в чём же было дело? А в том, что четыре пастуха зарезали четырёх овец.
Заведующий фермой, как я уже сказал, был Завен Кочарян, который ещё два года назад заведовал клубом и играл в спектаклях драматического кружка ворчливых стариков, которые этак недоверчиво косятся на комсомольцев, но под конец «перековываются», проникаются к ним симпатией и становятся их друзьями. Играл, играл он этих стариков, а однажды взял да и привёл к себе в дом вожатую отряда — прямо со сцены. Привёл её как жену в дом, а сам пошёл работать на ферму.
Итак, одним из четырёх ответчиков был Завен Кочарян.
Второй был Антонян Ишхан, над которым односельчане обычно подтрунивали — вовлекали в разговоры о том о сём, а потом разносили по всему селу его «глупости» и смеялись. Но Ишхан, тоже не будь дурак, не оставался в долгу — он шёл и рассказывал всем про «глупости» своих собеседников, а слушатели его помирали со смеху вместе с ним. Весь мир потешался над Ишханом, и над всем миром потешался сам Ишхан.
Третий был дядюшка Аваг, беспечный, беззаботный шестидесятилетний дядюшка Аваг. Беспечный — и потому ни единого седого волоса не было у него в бороде. Рассказывают, что, когда кто-то прибежал к нему с печальной вестью: «Мать у тебя умерла, Аваг», он ответил: «Бедная женщина…», и тут же: «Муку со склада получили, не слыхал?.. А знаешь, отец мой помер, когда я ещё был в утробе у матери. Лошадь задавила его. Слушай, ты грамотнее меня, ну-ка, посчитай, если сегодня вторник, то когда сорок дней исполнится? Э-э-эх, не сладкая штука жизнь, скажу тебе. Зачем мы только на свет родимся?» А потом, рассказывают, Аваг сел на лошадь и отправился на похороны матеря. После похорон выяснилось, что у покойницы только что родился внук, десятый по счёту. Родной племянник Авага и тот не скупился на краски, описывая, как дядюшка Аваг хоронил мать.
— А, да-да-да-а-а, — причитал Аваг, — вот и мать у меня умерла… — И он хлюпал носом, и это должно было означать, что мужчина плачет, но дядюшка Аваг не плакал, — вот и луна взошла… — заключил он, задрав голову к небу.
Дядюшка Аваг весь век свой проживёт с чёрной бородой, без единого седого волоса, никогда он не превратится в дряхлого старикашку со слезящимися глазами.
Четвёртый? В дорийском краю до сих пор рассказывают о каком-то Павле, который съел в один присест десять килограммов винограда. Дело было в 1945 году, в Грузии, в армянском посёлке Шаумян. Призывники отправились в сады поесть виноград. Старик, стороживший сады, оказался большим охотником до шуток.