В самом деле, какой урожай взойдет на пиве «советологии», удобренной теперь гарримановскими и рокфеллеровскими долларами? Было бы верхом наивности рассчитывать, что из американских научных центров выйдут сочувствующие идее социализма люди. Мы помним, к примеру, о Збигневе Бжезинском, обитавшем в Белом доме при президенте Картере, и об оголтелом эксперте по Советскому Союзу Ричарде Пайпсе, служившем президенту Рейгану.
Аверелл Гарриман и те, кто практически распорядится его миллионами, не будут выращивать «красных» или «розовых» в американских академических рощах. В нашем разделенном мире знания еще не дают волшебных рецептов для преодоления разногласий, а иногда и углубляют их. Но по крайней мере знание другой стороны, устройства ее жизни, мотивов ее поведения, традиций ее народа удерживает от поползновений переделать ее по своему образу и подобию, поползновений опасных и авантюристических даже тогда, когда их объявляют волей божьей. Тем самым знания оказывают услугу идее и практике мирного сосуществования.
Понимание — через знание. Нам позарез необходимо понимание друг друга. И путь к нему никак не может идти через то культивирование невежества и неосведомленности, которое вдруг обнаружили у себя американцы.
Август 1983 г.
СУДЬБА ДРУГА
Жизнь его оборвалась до срока, но теперь выглядит законченной историей с драматическим ядром. Восемнадцатилетним, почти мальчишкой, Борис Стрельников воевал и был тяжело ранен, учился в Центральной комсомольской 303 школе, работал в «Комсомолке» и от пее провел сто дней во Вьетнаме в середине 50-х годов. Потом 15 лет, в два присеста, был корреспондентом «Правды» в Ныо-Йорке и Вашингтоне, а по возвращении, после нескольких лет Москвы, от «Правды» же, отправился в Лондон. Не молодой романтический ветер странствий повлек его туда, в последнюю загранкомандировку, а не для всех попятная и лишь со стороны завидная планида международника.
Лондонская командировка не продлилась и полутора лет. Однажды после короткой поездки домой, в Москву, он ехал поездом к своему заграничному месту работы. В Орше путь пришлось прервать. Подсказало ли ему заболевшее сердце, что Орша, ни разу не значившаяся в маршрутах его тридцатилетних журналистских странствий, станет их конечным пунктом? Там он скончался в местной больнице...
Родился в сибирской деревне, прославился очерками и репортажами из Нью-Йорка, возвращался на работу в Лондон и умер среди родных снегов в незнакомом белорусском городе. Ему было 56 лет, и жизнь его о многом скажет тому, кто смог бы рассмотреть ее год за годом, а потом оглядеть всю разом.
Прошло три с половиной года после его смерти и полтора года с тех пор, как в издательстве «Правда» вышла книга — «Всем сердцем верю...». Борис стоит там на обложке среди каких-то американских просторов, то ли дакотских прерий, то ли аризонской пустыни, красивый и задумчивый человек в пути. Я получил один экземпляр книги и все собирался написать о ней, и чем дольше лежала опа на столе, тем грустнее казался его взгляд. А я все собирался — и все откладывал. Природа нашей профессии — и нашей суеты. То собственные впечатления от новой поездки в Америку, то фолклендский кризис, Уайнбергер что-то заявил, Хейг куда-то поехал (тогда нас еще интересовали его передвижения)... Вперед, время! Мы гонимся за текущим днем, добиваясь синхронности его отражения, мы освещаем самое свежее, самое распоследнее событие, забывая ради него все, что осталось позади. Даже если позади осталась целая жизнь незаурядного, знаменитого ' представителя нашей спешащей профессии. И книга Бориса Стрельникова продолжала лежать в сторонке, уже под другими книгами, и, когда я с чувством вины доставал ее, взгляд его был прощальным.
Мы познакомились там, в Нью-Йорке. Он был старше на пять лет — возрастом и познаниями Америки. Я постигал истины, им уже постигнутые. Долгие годы мы были друзьями, и я не понаслышке знаю то, о чем он пишет в своей книге, «рот почему я должен сейчас оправдываться.
Кроме суеты мешало еще одно обстоятельство. Больше полутора-двух страниц газета не дает па рецензию о газетчике, о своем. Что сказать ими, полутора-двумя, о книге, как бы подводящей литературный итог жизни пишущего человека? А между тем на той же газетной полосе мы, международники, на чужих не скупимся, пишем и говорим о людях, далеких и порой случайных, о разных громких деятелях — сколько их было на памяти каждого из нас, мелькнувших и бесследно канувших,— а ведь казалось, что чуть ли не свет на них клином сошелся. А тут большой и близкий человек со всей его неожиданно короткой жизнью, наш корреспондентский флагман, лучший наш мастеровой и его прекрасная посмертно изданная книга. Тут не только дань памяти. Тут, если хотите, и показатель серьезности отношения к собственной профессии. И полторы-две страницы? Почему? Жизнь наша полна парадоксами, которые не перестали быть нелепыми из-за того, что стали привычными.