Человек живет там, где работает, а у международника место работы — за границей. Но ум — один и сердце — одно, принадлежащее родной земле. У Бориса Стрельникова круг жизни подходил к той поре, когда все сильнее тянет к истокам. И он едет в сибирское село под Минусинском, где провел детство, и вспоминает эпизоды военных лет. Впрочем, это его родное жизненное начало подспудно, так или иначе сказывалось и тогда, когда он писал о загранице. Писал об Америке, о Вьетнаме, об Индии, а в глубине текста, как в таинственной воде колодца, мерцала родная земля.
Пересказывать маленький рассказ «Трехногая лошадь» так же трудно, как полотно живописца. Нью-йоркский быт. Американский сервис. В разных магазинах автор производит приготовления к очередной своей поездке по этой далекой нам и привычной ему стране, и вечером поручение жены приводит его в супермаркет, где нужно купить порошок «тендерайзер», или «унежнитель», для мяса. И вот там, в американском потребительском раю, он встречает свою соседку миссис Грип, седенькую и все еще кокетливую старушку. Миссис Грин приглашает его выпить чашку кофе и попутно в который раз требует от него объяснений, почему же у нас, у советских, нет таких, как в Америке, супермаркетов,— объяснений «без политики».
Ничего, однако, не объяснишь без политики, без истории, без войны, без воспоминаний. И начинаются воспоминания.
Миссис Грин вспоминает свои лишения военного времени, когда ввели карточки на бензин для автомашин и опа не могла каждый день покупать куриную печенку для заболевшей любимой кошки.
И Борис вспоминает. Вспоминает своего отца, сельского учителя, он и в мирное время всегда носил гимнастерки гимнастерки первой мировой войны, гимнастерки гражданской войны. В 1942 году под Харьковом отцу выжгло глаза снарядом, а умер он через два года после Победы и в гробу лежал в гимнастерке.
Борис вспоминает... Воспоминания вдруг переносят его далеко от знакомой и привычной и все-таки чужой Америки.
«Подождите, миссис Грин, я тоже что-то вспомнил. Это было зимой 1942 года под Мценском. Я был связистом в 21-й Особой подвижной группе. За спиной у меня была рация, знаменитая тогда «6 ПК». Я искал ремонтную мастерскую, которая расположилась где-то в лесу. Догорал морозный закат. Было так холодно, что месяц в быстро гаснущем бирюзовом небе казался мне кусочком льда. Снег скрипел под моими валенками.
На опушке леса что-то чернело: не то избушка, не то стог сена. Я пошел туда по санному пути, стараясь ставить ноги вслед полоза — так было легче идти. Я шел, опустив голову, шаря в карманах шипели крошки от сухарей.
Подняв голову, я обомлел. То, что я считал избушкой или стогом сепа, было штабелем трупов. Это были наши солдаты, убитые накануне. Их еще не успели похоронить. Они лежали друг на друге в одних гимнастерках, без ушанок, босые. Застывшие в последнем крике рты, широко раскрытые глаза, раскинутые руки.
Один из них был похож на меня. Я как будто увидел себя убитого. Это мог быть я. Такой же юный, тоненький. Снег в кудрявых, как у меня, волосах, прозрачная ледяная корочка на лице.
Потом я вышел к какой-то сожженной деревне. Печные трубы безмолвно вздымали к небу свое горе. Неожиданно кошка метнулась от меня в кусты, и мне показалось, что стук моего сердца долетает до месяца.
Прислонившись к трубе, опустив голову, стояла лошадь. Я обрадовался ей. Здесь было трое живых: я, кошка и лошадь. Но лошадь даже не шевельнулась при моем приближении. Она стояла па трех ногах. Вместо четвертой торчал окровавленный обрубок. Голова ее почти касалась сугроба. По заиндевелой морде, оставляя бороздки от глаз до ноздрей, поблескивая при лунном свете, одна за другой катились слезы...»
Воспоминания обрываются. Миссис Грин возвращает его из зимней ночи под Мценском в Нью-Йорк...
Воспоминания обрываются, потому что оборвалась жизнь...
Талант в газете — поначалу признание и известность, а в конце — крест и нелегкая судьба. Борис Стрельников порывался писать о своей стране и своем жизненном пути. Для этого надо было, наверное, уходить пз международников и из газеты на вольные писательские хлеба. Момент выбора был, однако, упущен, и в постоянном внутреннем состязании газетчик в нем вновь одолел писателя. Он слишком далеко зашел по дороге международной журналистики, чтобы поменять маршрут, и слишком привык работать с живым материалом для своих очерков и репортажей, чтобы найти себя в аналитических статьях и комментариях, для которых не обязателен приток свежих непосредственных впечатлений. Это было бы отказом от себя и своего дара. Он не смог остановиться. За этим живым материалом он снова отправился в длительную загранкомандировку — в Лондон, и она оказалась последней...