Время стояло среди белого простора и белой чуткой тишины. И как это бывает с остановленным временем, его заполняли картины минувшего дня, когда оно двигалось. И действующими лицами в этих картинах были нс американский президент или американские ракеты, которыми весь год занимался международник-американист. Нет, сквозь белые снега и в белом небе я видел образы близких и дорогих людей, тех, с кем, живя бок о бок, переливаясь друг в друга, проводишь отрезок времени, называемый жизнью.
Я вспомнил, как накануне, собираясь на работу, обидел жену и потом, искупая вину, запоздало бегал по парфюмерным киоскам и магазинчикам. Вспомнил, как сын кряк- пул от удовольствия, получив неожиданный подарок, и выражение удовольствия на лицах дочерей. Простые видения минувшего дня преследовали меня, и они были радостны среди белых снегов молчащего и безлюдного белого света. Как в длинных редакционных коридорах, в буфете и столовой все поздравляли друг друга: с наступающим! Как заходили друг к другу и в третьем часу дня беззвучно чокались пластиковыми стаканами с зеленой грузинской настойкой на тархуне. Газета еще всасывала и впитывала новости мира, для дежуривших ее сотрудников она не была ни праздничной, ни праздной, но остальные, в вихре предновогодней Москвы, ускоряли свое движение к тому мигу, когда придуманный человеком счетчик, называемый часами, сведет вместе две стрелки, отмечая еще один рубеж того, что опять же он, человек, называет временем и что началось неведомо когда и течет неведомо куда и существует помимо воли человеческой.
Каждый год — это годовое кольцо на срезе нашей жизни. Каждый раз мы как бы умираем, чтобы воскреснуть на новом кольце, на новом круге, и потому хочется так закруглиться в старом году, чтобы с легким сердцем встретить новое начало.
И вот в тихое предновогоднее утро, оказавшись среди белых нетоптанных снегов на редакционной даче, я думал что накануне все вроде бы уладилось добром и, хотя не в твоих силах осчастливить дорогих тебе людей, Ты по крайней мере не омрачил им праздничного настроения.
Но два свежих воспоминания, пусть отодвинутые на задний план, саднили сердце. Оба касались работы, не малого и личного, а большого мира.
Одно было воспоминание о поздравительной открытке, присланной из Омска. Открытка была вложена в конверт с картинкой и под картинкой было напечатано на машинке: «Знакомьтесь, мои Омск!» Сверху на конверте, тоже машинописным текстом, шло: «Пусть всегда будет Солнце! Даешь мир 1984! Даешь пятилетку мира для разоружения!» На открытке короткий текст, написанный крепкой и быстрой рукой, содержал здравицу Солнцу, призыв к разоружению, поздравление журналистам и пожелание успеха в вахте мира. Оптимистическое посланьице доброжелателя. Я бы сказал, оно было неправдоподобно, бравурно-оптимистичным, дышало несокрушимой бодростью и, при всей серьезности, той внутренней здоровой иронией, которая присуща жизнерадостным людям. И вслед за подписью протяжным эхом прошлого, страстным воззванием к будущему, вызывая бурную гамму чувств, следовало пояснение: «Инв. Отеч. войны (безногий)».
Второе воспоминание, нарушившее предновогодний лад, тоже было связано с письмом — из Вашингтона. Письмо прислал корреспондент «Известий» Александр Палладии, и помимо поздравительной открытки я нашел в нем журнальную вырезку — большую, на 30 страниц, статью из январского номера литературно-политического ежемесячника «Атлантик». Статья принадлежала перу американского журналиста Томаса Пауэрса, того самого, о встрече с которым я писал в начале этой книги.
Он приезжал в Москву, чтобы понять, как мы, советские, по отдельности и вместе, относимся к ядерной угрозе, нависшей над миром, и я попал в число людей, которых просили побеседовать с этим известным журналистом.
Мне пришелся по душе приземистый бородатый американец сорока с небольшим лет. В нем я нашел естественность и ум, искренность и ту привлекательную смелость, когда пишущий человек, с именем и опытом, освобождаясь от так называемой солидности, не боится задавать вроде бы детские вопросы, ответы на которые вроде бы давно известны взрослым солидным людям. Он хотел понять нас и наше отношение к американцам и тем самым проверить отношение американцев к нам, и из его разных вопросов, я чувствовал, получался один самый детский и, по существу, самый мудрый вопрос вопросов: что же мы (то есть мы и они, и все человечество) за люди, что же нас, таких, ждет в будущем црц наличии такого оружия и такого международного положения и что же нам делать?