Конечно, тревога его была не просто терзанием нормального человека, который жаждет мирной жизни, а не кровопролития. У веревочки, связывающей нас,— два конца, как и у цепочки, намертво соединившей типы ракет со смыслом бытия и судьбой человечества. По закону взаимности и возмездия, заботясь о своей безопасности, другая сторона пристально разглядывает американскую территорию и заводит собственный проскрипционный список...
Журнал я взял в Москву. Строчки Томаса Пауэрса лежали у меня среди других — и тоже по безмятежных — печатных строк, и я никак не мог предположить, что всего через полгода с небольшим воскликну про себя: «Ба, мир тесен.'», когда на шестой этаж «Известий» необычным путником придет их создатель, продолжающий разрабатывать отравленную термоядом межконтинентальную тему.
Между прочим, об этом я и спросил его в середине нашего разговора, когда убедился, что не бесстрастный аналитик сидит передо мной, а живой человек с живым восприятием других людей и мира. Почему углубился он в термояд, взявшись за эту тему, и каково ему—горше или, может быть, легче? Во взрослых людях, хотя они и стесняются простых и ясных детских слов, прячется детство.
Как только он начал отвечать мне, я понял, что это ответ миллионов. Сидевшему передо мной бородатому человеку было пять лет, когда окончилась война, вспомнил он не День Победы в мае, а день атомной бомбардировки Хиросимы в августе. С тех пор он живет с Бомбой, как, впрочем, и все мы. Разница, однако, в том, что мы как бы отстраняем ее, держим по возможности на расстоянии, не пуская ее в нашу повседневную жизнь, а он, надолго избрав Бомбу предметом своей журналистско-писательской страсти, главным творческим содержанием своей жизни, как бы обручился с ней. Зачем? — спросил я сочувственно. И он ответил в том смысле, что хочет лучше и зорче разглядеть ту пить (или веревочку?!), на которой висит Бомба. Ну и как оно, разглядев,— легче ли стало? И глядя своими маленькими, круглыми, ни разу не улыбающимися глазами, он не кивает, а качает головой: «Нет, не легче...»
Когда встречаешь въяве человека, которого знал заочно, по написанному им, он выглядит и проще и сложнее своих сочинений. Выясняя главное, его не подчеркнешь, как строчки в его статье. Сидя за низким журнальным столиком и держа в руках толстую черную ручку, Томас Пауэрс делал московские заготовки на сложенных вдвое листочках бумаги. Бывшая вечная ручка писала на удивление хорошо. Он совсем по знал русского языка и, как почти все американцы, полагался на знание английского языка собеседником. Был деликатен и покладист, довольствовался моими ответами, вопросы задавал нехитрые, как бы случайные, как бы вразброс. Но это был тот разброс геолога или бурильщика, когда в разных местах ищут одно и то же. Одно и то же, казалось мне, вопрошал он: Что вы за люди? А ты, сидящий напротив, что за человек? Сумеем ли мы вместе проскочить между Сциллой и Харибдой нашего общего ядерного века?
Не раз беседовал и я с американцами, задавал вопросы, что-то кумекая про себя, набирал как можно больше камушков для очередной журналистской мозаики. И мне хотелось догадаться, как уложит он нашу встречу в мозаичную картину, еще не совсем ясную ему самому.
Заканчивая эти заметки, хочу покаяться. В них я впал в тот непростительный для журналиста грех сентиментальности, которого Томас Пауэрс удачно избежал в своей статье. Взялся разгадывать человека из другой страны я другого мировоззрения, проведя с ним всего полтора часа и не съев и грамма соли.
Беззащитность — наказание за сентиментальность, и вот, раскрывшись, я думаю, что же он па пишет в репортаже о московских впечатлениях, который готовит для своего журнала. А вдруг он не тот, за кого я ого принял? И увидел в нашей беседе совсем не то или не совсем то, что я? Я думаю: не стоит ли подстраховаться и на всякий случай, как от Бомбы, отодвинуться от этого незнакомого, по существу, американца? Может быть, и стоит. Но не хочется па этот раз. Стою на своем и думаю, что не ошибаюсь: ему хотелось бы пробиться ко мне, как и мне к нему, кратчайшим путем от сердца к сердцу. Он тоже чувствовал этот сильный подтекст нашей беседы, и я уверен, что найдет его, если только даст себе труд вдуматься. Словом, знай русский язык, оп тоже бы повторил: да, мир тесен! Тот мир, в котором мы можем утолить друг друга, если не научимся вместе спасаться. На политическом языке это называется одинаковой безопасностью — нельзя усилить свою, ослабляя чужую.