«Ага, все-таки гражданин, — мысленно отметил Дорохов, — и чин мой знает. Кто же тебя просветил? Значит, знаешь, что привели на допрос к полковнику, который в три раза старше тебя, и все-таки решил нахальничать? Ладно. Я с тобой буду предельно вежлив».
— Скажите, пожалуйста, Капустин, а кто из дружинников особенно безобразничает? О Лаврове вы рассказали, а как другие?
Капустин, прежде чем ответить, поудобнее уселся, достал из кармана сигареты, спросил разрешения закурить. Дорохов разрешил, но, чтобы скрыть усмешку, отвернулся к телефону, потом снова повернулся к. Капустину. Тот продолжал играть роль поборника справедливости.
— Все они одинаковые. Я уже рассказывал про Лаврова, надо бы еще вам разобраться с другими, они тоже не лучше. Как что не по их, сейчас с кулаками. Они всем нашим ребятам прохода не дают. Вот поговорите с Ворониным, он вам тоже расскажет, — Капустин продолжал говорить, а Дорохов думал, что он не может, просто не имеет права не преподать ему урока. Вот здесь, сейчас, не откладывая на дальнейшее, чтобы мальчишка понял, что наглость не может быть безнаказанной, чтобы этот урок он запомнил на всю жизнь и знал в конце концов, что потребительское отношение к окружающим — отнюдь не самая правильная линия поведения даже для «трудных». А может быть «трудными» становятся только из-за нашего попустительства?
Полковник озабоченно взглянул на часы. Было около восьми часов вечера. Он извиняющимся тоном обратился к Капустину:
— К сожалению, нашу интересную беседу я должен на некоторое время прервать, и, если вы не возражаете, мы ее продолжим через минут 20-25, а пока я прикажу вас отвести к дежурному.
— Уж лучше в камеру, гражданин полковник, там как раз сейчас ужин.
— Хорошо, — согласился Дорохов и приказал дежурному его увести.
Через двадцать минут Капустин, довольный, улыбающийся, на правах старого знакомого вошел в кабинет. Едва он осмотрелся, как лицо его от удивления вытянулось. Он рассчитывал застать одного чудаковатого полковника, которому он, как он успел сообщить своему дружку Воронину, «залил мозги», а в кабинете оказались и Рогов, и Карпов, и его опекун Кудрявцев. Между ними стоял свободный стул, и полковник предложил его Капустину. Тот сел осторожно, на краешек, опасливо поглядывая на своих соседей.
— Ну что ж, Капустин, — предложил Дорохов, — расскажи о безобразиях дружинников. Хотя обо всех-то не надо, поведай нам сначала о том, что творит Кудрявцев. Ты ведь в его бригаде работаешь?
Но Левку словно подменили. Не было уже уверенного в себе человека, небрежно ведущего беседу. На стуле молча сидел провинившийся мальчишка.
— Так вот, товарищи, если Капустин стесняется, я постараюсь точно передать вам, что он мне только что говорил. О безобразиях Лаврова он уже дал показания, потом я их вам прочту, но Капустин сожалеет, что не написал жалобу на других дружинников, занимающихся рукоприкладством. Кстати, он недоволен и вами, Кудрявцев. Вы что, били Капустина?
Семен, красный как рак, поднялся со своего стула.
— Бил, два раза. Только, товарищ полковник, я его еще выпорю. Пусть отсидит свои пятнадцать суток и вернется к нам в общежитие. Его отдали в мою бригаду, а меня назначили шефом. Я с ним носился, уговаривал, а он не хочет работать, и все тут. Отвернусь — он где-нибудь в закутке спрячется и спит. Я его спрашиваю: «Будешь работать?» А он мне отвечает, что он вор-законник, а им работать не полагается. Ну, я и согрешил, снял с него брючонки, голову между ног — и ремешком. Я этот способ на себе проверил, он подходящий. Батя у меня строгий был. А я подумал, что раз я шеф, так это что-то вроде нареченного отца, а раз отец, значит, имею право, — Семен повернулся к Капустину. — Что, Левка, рассказать, за что я тебя второй раз выпорол?
— Не надо, Сеня.
Парень совсем сник, не осталось ни тени бесшабашности и наглости.
Дорохов наблюдал за Капустиным и решил начатый разговор довести до конца. Он попросил заместителя начальника штаба рассказать, как составлялся акт о последнем хулиганстве Воронина и Капустина.
— Что тут рассказывать, — начал Евгений, — ты же, Лева, и сам знаешь. Вспомни, сколько мы с Семеном вечеров с тобой над математикой просидели. А Лена Павлова? Она тебе про грамматику и синтаксис, а ты ей пакостные анекдоты. Знаете, товарищ полковник, Жора Старков с ним литературой занимался, так он говорил, что ему русские классики стали по ночам сниться.
Карпов снова повернулся к Капустину.
— Ты что думаешь, почему мы с тобой возились? Для отчета в горкоме комсомола? Нет, брат. Не все в тебе человеческое пропало, вот и решили не пускать тебя больше в тюрьму. Ты вот экзамены сдавал, а мы с Семеном под дверями в техникуме торчали. Болели за тебя. Ну, и с хулиганством этим, если бы мы всё в акт записали, как ты ругался, как Павла Звягина ударил, тебе бы год дали. Значит, прощай техникум!