Расстроенный, терзая в кармане нетолстый кожаный ремешок поводка, я почти бежал к остановке, и едва не уехал, когда расслышал:
– Эй! Подождите! Вы! С собакой!
Девушка вытянула меня из автобуса за рукав и, тратя на дыхание часть слов, сказала:
– Не оставляйте его. Я не смогу общаться с ним так, как вы. Для вас он не просто собака. И вы для него – единственный на свете. Он из-за вас родился, понимаете?
Что тут скажешь… Спустя неделю, Пёс осваивал Север, он ехал в командировку за мой счёт.
Когда пса не стало, то, право слово, мне, потерявшему многих, никогда не было горше. Неужели он был мне ближе их всех? Не знаю, не уверен. Но я.… я был для него всем, это точно.
Простите. Опять плачу. Как-то так…
Чувство вины…
Чувство вины. Мучает оно или лечит? Делая только своё, мы мешаем занятиям других лишь тем, что не помогаем им, не хотим или не можем, – одна печаль. Скорее же, – не должны. Надо единить18 тех, кто одинаково думает о разном и разное об одном. Иначе – впустую всё, топот на месте. До пыли, который оседает в горле и не даёт быть услышанным.
Мы идём по жизни, оборачиваясь неустанно. Казнимся об ушедшем или радуемся ему, а настоящее, то, что постоянно путается под ногами, гоним от себя прочь. Набирая полные горсти ошибок, судим за них кого угодно, кроме себя самих, но всё же гордимся ими, выдаём за обретение опытности, обманываемся и обманываем этим, в тот же час.
Как жалки мы, скрываясь за неповторимостью сбывшегося, за его сутулой от неволи спиной. Оно же, не умея ответить, лишь смотрит себе под ноги и ждёт от нас невозможного, – когда уж мы наберёмся смелости глядеть вперёд. Внимать рассвету, дару целого дня, сочувствовать закяту19, как посулу скромной ночи, что мёрзнет под тонкой накидкой в мелкую искру; да каждый миг вкушать степенно, превознося его и лелея. Точно тот маковый цвет, на который лишь глядеть, но губить, срывая, нельзя никак.
Стенания наши созвучны песне ветра зимней порой, слёзы – словно бы стылый серый дождь, но радость… простая радость, что баюкает сердце у своей полной от жара груди, не похожа ни на что. Она только в тебе, твоя, от тебя, и в твоей власти сокрыть, погасив её тихое пламя или поделиться, умножив многократно.
Что выберешь, таков ты сам, как бы ни говорил о том, чтобы ни вздумал20.
Чувство вины… Полно, да чувство ли оно, коли причиняет такую боль…
Я не такой?..
– Я не такой! Это неправда то, что обо мне говорят!
– Ну, что ж ты так волнуешься. Не такой и хорошо.
Пользуясь благосклонным попустительством ночи, на дверь слетелись бабочки, украсили её собой, укрыв плотно, будто бы рыбьей чешуёй. Шоколадные и лимонные, цвета пыльного бордо и выгоревшие серые, – они сидели, едва касаясь друг друга краешком крыл, вольно или нарочно составляя тюркский орнамент, столь же причудливый, сколь и приятный взгляду.
Бабочки непрестанно шуршали усиками, негромко хлопая ими, как ладонями, и со стороны казалось, что дверь обита богатым мерцающим ковром с коротко стриженным ворсом.
Юный дрозд, что с рождения привык к музыке открывающейся двери, часто сидел в беседке винограда неподалёку, а заслышав скрип петель и звон колокольчика, устремлялся навстречу испуганному жужжанию. Пресыщенному его духу сопутствовал голод телесный, посему мушиная нервность была более чем кстати.
Но нынче… Дрозд слышал легато скрипа и металлические переливы ударных, однако спрятаться в его вероломных объятиях никто не спешил. Подлетев поближе к двери, дрозд чуть ли не захлебнулся от переполнившего его восторга. Нет, он не собирался набрасываться на бабочек! Изобилие, о котором он, бывало, мечтал, выглядело немного иначе: растерзанные тела, как награда за погоню и соперничество, пусть не на равных, но в равной степени оправданное. Тут же… Очарование само по себе губительно, ибо, принимая обличья, доступные духу, но не телу, вступает в противоречие с ним и, кто знает, чем завершится оно.
Дрозд был, в действительности, слишком юн, чтобы подличать. А потому, не в силах противиться голоду, направил свой полёт к дери и махнул крылом, сгоняя мотыльков. Нарушившийся их строй, со слышным уху скрежетом цепляющихся за поверхность лап, обрушился на порог, и с чистой, не испортившей красоту совестью, дрозд принялся набивать свою утробу. Через некоторое время, когда птица была более, чем сыта, сквозь мутный взор она вряд ли могла бы уже отличить бабочку от мухи.
Неразборчивость в еде приводит к неразберихе в мыслях. Стоит только раз дать себе слабину, и то, в чём тебя обвиняли за глаза, окажется правдой.