Может, даже в Даар, черт с ними.
Йену никогда раньше так этого не хотелось: сбежать. Вот прямо сейчас бросить все — и сбежать.
Он ведь и так уже много сделал, правда?
Сделал все, что в его нечеловеческих силах. Так может, уже можно сбежать?
Но знал: бежать нельзя. Во-первых, сколько можно бегать? И во-вторых — врать себе не надо. Он не все сделал. Еще не все.
Виверна вылетела из ущелья. Йен взмахнул пращей.
Дальше всё просто. По удару на противника. Он видит всех. Он знает каждое их движение, каждое перемещение. И они не готовы к нему.
Раз удар, два удар — несколько стрел проносятся мимо. Гномьи арбалеты, мощные и опасные, но ни одна из стрел не зацепит: Йен знает, Йен их уже увидел. И заранее уводит виверну в сторону, потому что в них летят и камни.
Три удар. Четыре.
Они несутся между бьющимися врагами и соратниками, и Йен наклоняет виверну в стороны, выводит на резкие развороты, взмывает в небо и ныряет вниз.
И спешит, очень спешит, потому что надо быстрее.
Голова кружится сильнее, и он больше не думает вообще ни о чем — все силы на то, чтобы видеть. Все силы на то, чтобы попадать в цель.
Перед глазами все плывет окончательно, когда остается всего один отряд гномов. Всего один отряд.
Последнее, что он видит прежде, чем потерять всю картину: из ущелья, хромая, идут к ним несколько испачканных в крови Снежных волков. За ними — раненные оборотни. Два, три… Может, позади кто-то еще, но дальше — все плывет.
“Значит, в ущелье больше никого, — думает Йен, — больше никого…”
А впереди, окруженные вивернами, с десяток гномов.
Всё.
Йен отпустил наконец мир, отпустил виверну — та даже не села, упала, вздымая снежные брызги. Йен тяжело спрыгнул.
Мотнул головой, возвращаясь в тот мир, где видно лишь то, что перед глазами. Твердо двинулся вперед.
Головокружение ушло, но навалилась усталость.
“Я разве могу уставать?” — с легким удивлением подумал он.
— Брысь… — бросил птичкам, слабо отмахиваясь.
Виверны, окружившие гномов, послушно вспорхнули, но далеко не улетели, остались в небе над головой.
Гномы перехватили свои секиры, мрачно смотрели, ждали. Один из них вдруг изменился в лице. Конечно, по лицу гнома трудно понять, когда он в нем изменяется, но этот -- очень явно побелел и распахнул мелкие глубоко посаженные глаза так широко, как, Йен думал, гномы вообще не умеют распахивать.
Гном шагнул вперед, жестом приказал остальным оставаться на месте.
“Глупец, — равнодушно подумал Йен. — Ты лицо мое знаешь. Меня — не знаешь”.
— Шаайенн, — не спросил — утвердительно сказал гном. — Значит… Правда?
Йен остановился, наклонил голову набок. Потом понял: он все еще повторяет за Нивеном, теперь — этот жест. Или — за Ух’эром? За Лаэфом? Кто из создавших его первым начал так делать?
— Каарэй не убил тебя… — со странной интонацией сказал гном. Впрочем, это же гном, у них все интонации странные.
— Не-а, — ухмыльнулся Йен. — Не скажу, что не пытался, но, как видишь, это в принципе непросто.
— И теперь ты… что? Спасаешь Даар?
— Можно и так сказать, — Йен ухмыльнулся еще шире, еще злее и двинулся вперед.
Гном попятился и выпалил:
— Я — Говр!
Будто это спасет его.
— Молодец! — похвалил Йен, не остановившись.
— Мы не знали, что ты жив!
А это что? Попытка оправдаться?
И совсем уже испуганно:
— Мы можем договориться!
— Не-а, — повторил Йен.
Он все еще ухмылялся.
Он так и не остановился.
Договариваться нужно было раньше. И не с ним. Договариваться нужно было до того, как додумались переть на Даар. И вот это “значит, правда”… Они догадывались, что он может быть жив. И что, они думали, он будет делать, когда их войско попрет на Даар? Стоять в стороне? Прятаться в оборотневых пещерах? Бежать?