«Я прочитал „удачи“», — сообщил Вик Мартину.
«Второе слово было что-то вроде „малявка“», — усмехнулся он.
Мари пришла позже остальных. Ее явно мучило похмелье, макияж казался неопрятным, а вместо бретонки Мартин разглядел шелковую блузку, в которой она была утром и накинутый на одно плечо пиджак. На Вика она не смотрела. Почти сразу она куда-то ушла и скоро вернулась с учителем математики. Подошла к Вере, что-то тихо сказала ей на ухо. Вера кивнула, и они втроем подтащили к окнам несколько кусков фанеры, стоящих до этого вдоль стен. По одному они закрывали окна, погружая зал в темноту. Риша, зажмурившись, продолжала читать свою роль. На ее белой пудре чертили тонкие, черные дорожки слезы.
— Риш, ну что ты? — тихо спросил ее Вик, обнимая ее за плечи.
— Я… Я не готова туда идти… я не могу… я всем соврала, я не Офелия…
— Ну конечно ты Офелия, солнышко. Посмотри на себя, ты напугана и так цепляешься за Виконта, будто без него потонешь, — раздался голос Мари.
— Но я точно… точно не Надежда…
— Я уверена, сегодня ты поймешь, как играть Надежду, настоящую и ложную. Поверь мне, у тебя просто откроется второе дыхание к середине пьесы, — ободряюще улыбнулась Рише Мари, целуя ее в щеку и оставляя на пудре еще и липкий след блеска.
Несколько минут стояла абсолютная тишина. В зале было темно, никто не произносил ни слова. Вик, отсчитав про себя минуты, обнял Ришу и неслышно поднялся на сцену.
— И если я — Бог, на Земле никто, никто, никогда не будет! Святым! — истерически выкрикнул он в темноту.
Мари зажигала привезенные из города белые прожектора, и сцену залил мертвый белый свет. К Вику, стоящему посреди сцены на коленях, подошла Рита. На ней был черный плащ с глубоким капюшоном и тяжело волочащимся подолом.
— Она выиграла свой суд. Скоро надежда вернется к нам, — ледяным тоном сообщила Рита, положив руку ему на плечо.
— А Офелия?! А я?! Я смогу когда-нибудь вернуться?!
— Ты назвал себя Виконтом. Ты назвал себя Богом. Ты никогда не вернешься, — сказала Рита, проигнорировав первую часть вопроса.
— Китти! Подожди, Китти, не бросай меня! Ты ведь… ты ведь человек?!
— Офелия когда-то сказала, что в этом мире слишком много Богов и слишком мало настоящих Людей, — презрительно бросила Рита, вырывая из его сжатых пальцев полу своего плаща.
Через три секунды Мари погасила свет. Еще через десять секунд ударили первые ноты вальса.
Спектакль шел, как полагалось. Никто не сбивался, никто не задерживался и не торопился, четко укладываясь в предписанный Мари ритм. Вик был надменно-холодным, Риша — трогательно беззащитной, а Рита — истеричной и злой.
Впервые за все это время Вик почувствовал подлинную энергетику этой пьесы. Они словно марионетки Мари, с ломанными движениями и нарисованными лицами, дергались в темноте, отшатываясь от яркого света, беспомощно пытаясь убедить себя, что у них есть какая-то власть. Вик старался не смотреть в зал. Он просто не успевал, и даже когда он читал свои монологи, стоя лицом к зрителю, он не смотрел на лица, боясь сбиться с ритма.
— Я — себе и икона. И гимн, — сообщил он, завершив очередную сцену.
«Вик, посмотри в зал», — тихо сказал ему Мартин.
«Можно не сейчас?..»
«Вик, ты должен посмотреть в зал», — настойчиво повторил он.
Начинался суд над Эспуар. Мари поправляла на Рише ее белоснежный плащ. Вик, тихо выругавшись, выглянул из-за кулис.
Он увидел своих учителей. На большинстве лиц застыло выражение, похожее на брезгливость. Родители смотрели скорее со страхом, отец Риты явно был зол.
А рядом с ним сидел единственный человек, чье лицо осталось непроницаемым.
— Мари, какого черта?! — прошипел он, оборачиваясь.
— Ей никогда не удавалась эта часть, — усмехнулась Мари, отталкивая его.
Риша поднималась на сцену. Белоснежный плащ тянулся за ней, будто пролитое молоко.
— Ты не сказала ему не приходить, ты сказала ему прийти позже, да?! Отвечай, гребаная сука!
Вик, увернувшись от Матвея, который пытался удержать его, бросился к Мари, и схватив ее за плечи, прижал к стене, с трудом удержавшись от того, чтобы не ударить ее головой о стену. Впервые ему захотелось сделать что-то по-настоящему жестокое. Мари только скалила в улыбке испачканные красной помадой зубы, и не пыталась вырваться.