Где та золотистая ниточка счастья, которая когда-то так обрадовала Мартина?.. Не найти и следа.
…Риша спала, тихо поскуливая во сне. Вик прижимал ее к себе и пустыми глазами смотрел в темноту.
И в его белом взгляде отчетливо виднелись красные сполохи.
Действие 17
Камерная казнь для тех, кто скучает весенним вечером
Вик сидел на кухне, положив ноги на стол, и читал газеты. Они лежали на полу высокой желтовато-серой стопкой, и он лениво брал одну за другой, прочитывал в каждой одну заметку и отбрасывал. Шуршащие листы постепенно укрывали пол. Рядом стояла большая чашка кофе и лежала пачка сигарет.
Мартин наблюдал молча, чувствуя повисшее в воздухе напряжение. Одно слово могло оказаться решающим. Разбить остатки самообладания. Эмоции Вика ощущались прохладно-ровными, как вода в штиль, но это не означало, что в черной глубине этого моря не таятся монстры, которых Мартин еще не встречал.
Вик пил кофе и курил сигареты одну за другой, не чувствуя, как дым обжигает горло.
— Вот послушай, Мартин, — в его голосе звучала какая-то нездоровая веселость. — Этот человек, который в городе убивает женщин. Все они, если верить журналистам, убиты вечером. Он любит высоких блондинок. Хорошо одетых, не бедных. Он склонен к драматизму. И его до сих пор никто не нашел…
«Зачем тебе это, Вик? Какого черта ты собрался делать?»
— Все ты прекрасно знаешь. Хочешь меня поотговаривать? — улыбнулся он, делая глоток из чашки. — А давай. Расскажи сказку про Мир-В-Котором-Все-Правильно, Мартин. Скажи мне, что потворство злу — большой грех. Я хочу послушать.
Каждое его слово было похоже на пчелиный укус. В голосе Вика звенела ледяная насмешка.
«Ты что, пытаешься сделать меня виноватым?!» — прошипел Мартин, склоняясь над проемом.
— Нет, Мартин, ты ни в чем не виноват. И я не виноват. Но скоро мы это исправим, я тебе обещаю. О, надо же, я слышу шаги. Любишь справедливость, Мартин? У меня есть пара мыслей про справедливость.
Отец стоял на пороге и смотрел мутным, тяжелым взглядом.
Наверное, таким же, как когда-то в детстве. Когда он избил его в первый и последний раз.
Вик не изменил позы. Он смотрел, как лицо отца меняется, и широко улыбался, с трудом подавляя рвущееся откуда-то из глубины сытое урчание.
Эмоции на лице отца.
Как по нотам. Как в детстве.
Удивление.
Горечь.
Разочарование.
Презрение.
Ярость.
Ненависть.
— Крошка сын к отцу пришел. И спросила кроха. Что такое хорошо. И что такое плохо? — протянул он, салютуя чашкой.
Театральность реплики резанула сознание, и это, черт возьми, было почти приятно.
— Какого черта, сын?
Вик скривился. Слово «сын» он слышал, пожалуй, впервые за многие годы. Может быть даже за все.
— Я пью кофе… папа. Замечательное утро, не-так-ли? Так к чему нам отравлять его твоим мятым рылом? Ты давно видел себя в зеркало, старый ты хрен? Чем ты отличаешься от своих свиней, ума не приложу. Только почему это ты их режешь, а не они тебя? В этом была бы хоть какая-то честность.
Вик говорил, и в груди все отчетливее пузырился колкий кураж. Он говорил искренне, и вместе с тем ему хотелось вытащить из кармана несуществующую бумажку с ролью и подглядеть слова.
Словно он начинал выступление в спектакле, финала которого еще не знал.
Он смотрел, как на лице отца ненависть снова сменяется яростью, а затем мелькает так давно ожидаемый им страх.
Вик улыбался. Эта улыбка была искреннее, чем любая из улыбок Виконта. Звериный оскал, серые губы на белом лице, бесцветные глаза в красных прожилках — он словно видел себя со стороны, и эмоции были словно прилипший к коже грим.
Риша вернулась домой вчера утром. Вик сказал ее отцу, что она провела ночь у него, застигнутая дождем.
Вик не спал вторые сутки. Он ничего не ел, только пил кофе, курил и читал газеты, которые взял у Веры в библиотеке, проводив Ришу. И еще он был очень, очень зол.
— Ты, я вижу, много воли взял?.. — наконец сказал ему отец, делая один, тяжелый, короткий шаг. — Так я тебя больше пороть не стану, я тебя своими руками удавлю.
— А удави. Давай. Помнишь, ты меня в шесть лет научил резать свиней? Я теперь знаю зачем.
Рядом с Виком на столе лежал длинный нож с белой пластиковой рукоятью. Они с Анатолием одновременно посмотрели на этот нож, и оба поняли, кто первым успеет его схватить.