Нет ни отчаяния, ни предчувствия чужой боли — только привычное ожидание удара, от которого моментально вспыхивает Её щека и там, у линии роста волос, ехидно кто-то выплёвывает: «т-р-у-с». «н-и-ч-т-о-ж-е-с-т-в-о». «с-л-а-б-а-к». У Него — огромного, вновь заносящего кулачище над Её головой — в глазах безумие и жажда, у Неё — маленькой, худенькой, сворачивающейся в позе эмбриона на залитом водой полу, — в глазах безнадёжность.
— Я покажу тебе, сука! — ревёт Он, нависая над Ней, и Она всхлипывает, беспомощная, не умеющая дать ему отпор. — Я покажу тебе!..
Здесь, где Она сучит ногами в отчаянной попытке избежать наказания, валяются осколки — много-много осколков, мелких и крупных, острых и затупленных. Секундное головокружение стоило Ей разбитого графина, теперь — разбитого носа. Она рыдает, прижимая руки к лицу, Она мотает головой, Она твердит:
— Пожалуйста… пожалуйста… не надо…
— Я научу тебя! — рычит Он, на секунду поворачивается к Северусу — этого хватает, чтобы увидеть залитые кровью белки и оскал.
— Ты ещё здесь, сучонок? — почти нежно спрашивает Северуса отец и протягивает руку, будто собираясь приласкать его; знающее этот жест тело решает за хозяина: Северус отшатывается, рука отца повисает в воздухе, улыбка становится натянутой, видно, как дрожит нижняя губа. Отец подмигивает ему, как сообщнику, поворачивается к его матери и шепчет:
— Поговорим, дорогая? По душам.
Это — амнистия, сегодня Северусу не достанется, сегодня накажут только маму. Маму, маму… Запуганную, забитую, измученную маму.
— Ублюдок, — тихо и внятно говорит он широкой потной спине отца.
Что кричит отец ему вслед, когда он, перепачканный собственной кровью, почти кубарем скатывается по хлипким ступенькам крыльца дома в серый пустой двор, Северус не знает.
Ему всё равно.
Ему так давно всё равно.
Позади — за захлопнувшейся дверью — раздаётся крик, он вскакивает на ноги, мама, мама!..
И садится прямо на землю, пачкая вылинявшие джинсы травой, и шепчет, закрывая лицо грязными ладонями, бесконечную, беспощадную мантру:
— Трус, трус, трус…
*
В этом кафе — хотя, разумеется, сложно назвать загаженную забегаловку таким высокопарным словом — его знают давно, но никто не здоровается, только кивает едва заметно мрачный сутулый бармен, протирающий грязные стаканы не менее грязной тряпкой. Болят разбитые губы.
Ничего. Ему всего-то нужно подождать несколько часов, пока не начнётся его смена; вон, доходяга Пол уже кивает ему, недвусмысленным жестом указывая на себя, но Северус хорошо знает — если ты отрабатываешь чужую смену, за неё не платят. Не здесь. И, конечно же, не ему.
— Приступай, — говорит ему бармен, Том, когда Северус почти засыпает за столиком, но стоит Снейпу вскинуть голову, бармен отчего-то мрачнеет, долго роется в многочисленных карманах грязного сюртука и наконец протягивает ему видавший виды платок. И говорит почти извиняющимся тоном:
— У тебя всё лицо в крови.
Том не предлагает обратиться к врачу или рассказать о том, кто ему так врезал, но Северус потому и благодарен. Ему не нужны проблемы с полицией. Ему не нужны вопросы.
Ему не нужна помощь.
Он отмывает пол от блевотины очередных нажравшихся здесь пьяниц так долго, что начинает ныть и тянуть спина; это плохой знак, ему приходится юркнуть в тёмный угол, прячась от насмешливых и сальных взглядов посетителей, прижать ладони к пояснице, но выпрямиться сразу не удаётся — позвоночник от копчика до шейного позвонка простреливает глухой болью, и он шипит сквозь зубы, смаргивая выступившие слёзы, и растирает — будто будет толк от ледяных пальцев — кожу до тех пор, пока кто-то из усевшихся за барную стойку не выкрикивает:
— Эй, ты! А ну иди сюда! Я не собираюсь смотреть на эту лужу!
Как будто не этот жирный ублюдок через несколько часов наблюёт здесь же, перемежая рвотные позывы с рассказами о свинье-жёнушке.
Когда Северус заканчивает, он не чувствует тела. Ноют локтевые сгибы, болит шея; ему страшно подниматься на ноги, он так и сидит в углу на коленях, прижимая ладони к мокрой тряпке, и не может найти в себе сил встать. Ещё чуть-чуть, ещё немного…
— Ты ещё здесь? — окликает его бармен, невольно повторяя его фразу, и Северус бледнеет. Должно быть, бледнеет сильно и страшно, некрасиво, как умеют только очень светлокожие люди; бармен на секунду запинается и договаривает уже как будто бы смущённо:
— Если закончил, можешь идти.
Он на самом деле неплохой парень, этот бармен Том. По крайней мере, это не его плевок клеймом грязи горит у Северуса на плече.
Северус с трудом встаёт, пошатываясь и хватаясь за стены, выжимает тряпку, выворачивая запястья, бредёт с ведром в туалет, выливает грязную воду и ещё долго стоит перед покрытым сеткой царапин зеркалом, вглядываясь в собственное отражение. У человека по ту сторону, нескладного, с длинными руками, болезненно худого, не лицо — сплошная карикатура, гримаса безразличия напополам с усталостью. Он проводит пальцами по немытым жирным волосам, моргает — но видение того, кто не может, не должен быть восемнадцатилетним Северусом Снейпом, никуда не девается.
Его ловят за руку у самой двери. Лысый мужик лет сорока. Ухмыляется, тянет, поглаживая пальцами-сосисками запястье окаменевшего Северуса:
— Хочешь подзаработать, малыш?
— Пятёрка, — отвечает Северус, и только уголок его рта дёргается презрительно и горько. А потом он отставляет в сторону ведро и швабру. И вновь опускается на колени — на этот раз в тесной кабинке. И поднимается, дрожа от боли в спине и гадкого послевкусия во рту. И покорно вжимается лицом в вонючее дерево перегородки. И позволяет сдёрнуть с себя старые джинсы, до крови укусить в шею, пропыхтеть что-то в плечо… И превращается в резиновую куклу. И раскрасневшийся от усердия мужик хрипит ему:
— Нравится, малыш?
И Северус отвечает, не открывая глаз:
— Очень.
И его отталкивают почти грубо, когда всё заканчивается, смятая пятифунтовая купюра падает на пол, мужик суетливо застёгивает штаны перед тем, как уйти, мнётся, не решаясь что-то сказать. Северус демонстративно наклоняется, поднимает купюру, заталкивает в карман джинсов. Показуха стоит ему очередного взрыва боли в спине, но его гримасу уже некому заметить — и некому увидеть, как он выплёвывает в раковину кровь вперемешку с чужой спермой перед тем, как засунуть два пальца в рот.
Его шатает и мутит, когда он неверным шагом выходит из туалета, но в кармане лежит бумажка, на которую они с мамой смогут прожить три недели, и он не должен чувствовать себя использованным куском туалетной бумаги.
Он не должен — но он чувствует.
Он возвращается домой глубокой ночью; дверь ему открывает мать, трогательная и очень жалкая с этим уродливо распухшим носом, прижимает палец к губам. Северус почти бесшумно ковыляет в комнату и замирает лишь на мгновение — чтобы кинуть взгляд на дверной проём кухни, в котором виднеется уснувший за столом отец; в огромных ручищах — початая бутылка.
— Однажды я убью тебя, — одними губами обещает ему Северус и морщится, украдкой потирая поясницу. — Однажды я…
*
— Проклятый Поттер! Какого чёрта он сюда притащился?! — отец крушит кухню, сквозь сон Северус слышит жалобный голос мамы, а потом — вскрик! И подскакивает на месте, неловко оправляя футболку, в которой и заснул, и торопится к ним. Отец, почти рыча, меряет шагами кухоньку, мама прижимает ладонь к щеке, не сходя с места, и всё, что Северусу остаётся, — лишь кинуть взгляд в окно. Дом по соседству, который был выставлен на продажу несколько месяцев назад, оживает — рыжеволосая женщина что-то весело командует широкоплечему мужчине, и он тащит огромную коробку к крыльцу, а она встряхивает волосами, радостная и солнечная…