Смуглая кожа. Чёрные волосы. Зелёные глаза.
*
Он проводит всю ночь, уткнувшись носом в эту несчастную куртку и глубоко, всем существом своим, вдыхая запах — будоражащий, щекочущий нервы запах Гарри. И снится ему что-то светлое, тёплое, яркое, как южное солнце, которого не знает его кожа.
На следующее утро Северус избегает встречаться с Гарри глазами. Отчего-то стыдно и неловко — за свои мысли, за свои желания, за неосознанную, а оттого ещё более пугающую тягу к мальчишке, для которого он — случайный знакомый. В перспективе, может быть, друг.
Они гуляют по тёмной улице, и Северус равнодушно разглядывает собственное отражение в лужах. Тщедушный, большеносый, неопрятный, со сгрызенными до мяса ногтями, одетый в бесформенную толстовку, только бы спрятать следы рук отца, чужой похоти и собственной слабости… что в нём можно найти? Да и кто вообще будет искать?
— Не надо, — тихо говорит Гарри, будто подслушав его метания, хлопает его по плечу. — Сегодня такой прекрасный день, давай, улыбнись! А знаешь… давно я что-то по лужам не прыгал…
В зелёных глазах блестит лукавство напополам с азартом, Гарри на секунду, на одну жалкую, ничтожную, бесконечную секунду берёт его за руку, и Северус, собирающийся выплюнуть что-то желчное насчёт глупых детских игр, неожиданно для самого себя кивает. Пальцы опаляет жаром, и к щекам приливает кровь.
— Всё в порядке? — Гарри обеспокоенно всматривается в его лицо.
Вместо ответа Северус наступает в лужу, обдавая себя и Поттера россыпью мелких брызг.
— Ах, вот ты какой! — хохочет Гарри, и в улыбке его — всё, чего у Северуса никогда не будет.
Они играют до тех пор, пока штанины не промокают до самых колен, а в кедах не начинает противно хлюпать вода. И идут в дом Гарри, и Лили, смешливая рыжая Лили Поттер, шутливо пеняет им на безрассудство, но вся она — от пламени прядей до ярких-ярких, почти неземных глаз — отражение Гарри, и во взгляде её то же лисье упрямство, а в руках — та же нежданная, незаслуженная Северусом нежность.
Но вовсе не её нежность не заставляет его корчиться на кровати остаток ночи, вжимаясь пылающим лицом в подушку и одновременно мечтая и боясь прикоснуться к твёрдому, обжигающе горячему члену, неудобно зажатому между животом и старым матрасом.
*
— Мам, пожалуйста. Не отдавай ему, — говорит Северус, вкладывая ей в руку десятифунтовую бумажку. На маму без слёз не взглянешь — прозрачная, истощённая, измученная. Он чуть сжимает её слабые пальцы. — Спрячь, куда хочешь спрячь. Но не ему.
— Да, сынок, — тихо шепчет Эйлин, и он обнимает её, кусая губы. Неловко, неуверенно, будто не зная, можно ли, мама обнимает его в ответ.
А вечером отдаёт деньги отцу. И Северус прячет взгляд от её виноватых глаз, и россыпи синяков вперемешку с царапинами по его телу болят особенно сильно, и глухо ноет поясница.
И ничего она не стоит, эта боль, совершенно ничего.
Он снова уходит из дома. Оставляет бесконечно извиняющуюся мать, опять напившегося отца, оставляет зарождающийся скандал и почти падает на крыльцо. Сидеть больно, под рёбрами разливается всеми оттенками синего гематома. Выше локтевого сгиба, в паре сантиметров от одного из следов, прячется стайка сигаретных ожогов.
Он колется прямо здесь, на улице, благо темнота скрывает его от посторонних глаз, и долго раскачивается взад-вперёд, жмурясь, и долго что-то бормочет резиновыми губами, и задыхается, как астматик, которого настиг приступ, и сидит на крыльце до самого рассвета. Когда он возвращается в дом, он не чувствует рук и ног; мать ещё не спит — хватает его за запястье, видимо, желая поговорить, снова оправдаться, снова извиниться.
— Всё хорошо, мам, — лжёт Северус, осторожно разжимая её пальцы. — Спокойной ночи.
Её потерянный взгляд калёным железом проходится вдоль его лопаток, пока Снейп, не позволяя себе сгорбиться или сбиться с шагу, идёт к своей комнате. И только за закрытой дверью падает на кровать, и его душат сухие рыдания, но слёз нет — только першит в горле.
*
Гарри становится его отдушиной. Запретным, но оттого ещё более желанным шансом сбежать от реальности. Не быть собой. Не мучиться. Не чувствовать себя использованным или преданным. Но каждый раз — пусть этот уже десятый, — стоя на пороге комнаты Гарри, Северус мнётся. И не сразу решается повернуть дверную ручку. И не сразу отвечает на приветствие. Ему нужно время, чтобы привыкнуть к свету этой комнаты, чтобы не ослепнуть сразу; это всё равно что выбраться под палящее солнце Африки из сырого подвала.
Солнца этой комнаты хватило бы на десять Африк, и дело вовсе не в огромных окнах. И даже не в том, что тучи над Коуквортом ненадолго разошлись.
Дело в том, что на заправленной кровати сидит, непринуждённо поджав под себя ноги, Гарри Поттер. Смуглая кожа, чёрные волосы, зелёные глаза.
И улыбается.
Северус жизнь бы отдал за одну только эту улыбку.
У него во рту скапливаются глупые, никому не нужные слова. «Гарри…», «Гарри…», «я хочу…», «я лю…»
Вместо них он хрипло произносит:
— Привет.
— Я тебя заждался. Садись! — улыбается Гарри и кидает ему джойстик.
Они играют до тех пор, пока улыбчивая рыжая Лили Поттер не заглядывает в комнату и не произносит мягко:
— Мальчики, я приготовила лазанью.
И игра оказывается забыта, а Северус в очередной раз садится на стул рядом с Гарри, и Джеймс Поттер, откладывая в сторону газету, улыбается ему:
— Как дела, Северус?
Под лопаткой ноет новый синяк, болят почки, не слушается спина. Но это не то, о чём рассказывают за ужином, и не то, что Северусу вообще хочется хоть кому-то рассказывать. Поэтому он улыбается. И лжёт о школе, в которую не ходит, подработке, о которой стыдно упоминать, семье, в которой он чувствует себя лишним… Лжёт о том, что любит родителей, что ему нравится зарабатывать, пусть и немного, что учиться на дому тоже, в сущности, неплохо.
Фантастически вкусная лазанья оставляет во рту горечь.
На прощание Гарри обнимает его, и Северус против воли морщится — тот случайно задевает одну из гематом. Гарри тут же вскидывается, спрашивает у него, хмурясь:
— Снова с кем-то подрался, что ли? Ну, Северус, не десять же тебе лет.
— Извини, — выдыхает Снейп, на секунду закрывая глаза. — Это просто был… неприятный тип.
«Неприятный тип», который приставил нож к горлу его матери и угрожал, что перережет ей глотку, если она ещё раз осмелится разбудить его так рано. Действительно… на редкость неприятный.
В этот раз ему почему-то сложно уходить. Взгляд прикипает к чужим губам, это мука — отрывать его, ругая себя, и давить улыбку, и глотать бессмысленные признания. Но Гарри тоже отчего-то медлит — они стоят на крыльце, и он, взъерошенный, солнечный, мнётся…
Сначала Северусу кажется, что это сон. Что он упал и ударился головой, потерял сознание. Что он сошёл с ума, что у него передоз. Гарри Поттер не может его целовать. Гарри Поттер не захочет прижаться губами к его губам и коснуться языком уголка рта, ненавязчиво упрашивая пустить. Гарри Поттер не такой. Гарри Поттер не…
У него и губы горячие. И язык, господи, какой у него язык, бархатный и гибкий, скользит по нёбу, по языку самого Северуса, предательски подгибаются колени, заканчивается воздух, в солнечном сплетении взрывается Сверхновая, под кожей всё чешется… он гортанно стонет — и тут же пугается этого звука, отшатывается, поскальзывается на ступеньке. Гарри хватает его за руку уже тогда, когда Северус готов рухнуть на спину с высоты крыльца, притягивает обратно к себе, прижимается пылающим лбом ко лбу Северуса, хрипло шепчет: