Пахомова создала самое себя — муки ада должна была она вытерпеть, чтобы вытренировать, отточить, истончить каждое движение, заставить себя забыть об усталости, о естественном сопротивлении тела насилию над ним, и ее непостижимая умелость есть на самом деле сила духа, власть его над мышцами, вечный непокой художника, категорическое отрицание всякой приблизительности, всякого небрежения мельчайшей мелочью. Тренированный дух дарит крылья.
Мучение как производственный процесс...
Словом, о чем только я не передумал в ожидании телефонного звонка. И когда уже край неба стал за окном бледно-сер, прерывистая трель ворвалась в тишину моего номера.
— Добрый вечер, — спокойно и мелодично произнес голос самой симпатичной редакционной стенографистки. — Как повеселились?
Я поперхнулся.
— Да я... Кой черт — веселье, жду вас тут как проклятый!
— Я несколько часов назад вас вызывала, в гостинице мне сказали, что все ушли на банкет.
— Банкет? — заорал я. — Пропадите вы пропадом с вашим банкетом! Вы что, не знаете, что я, я, я... Я никогда в жизни, сколько работаю в газете, слышите — никогда не ходил на чертовы банкеты, если вы должны меня вызывать, как вы смеете даже мысль такую допустить, что я ушел на какой-то паршивый банкет?!
— Если вы будете на меня кричать, я повешу трубку, — холодно прервала мой монолог самая симпатичная стенографистка.
— Ладно. — Я выпустил пар. — Давайте работать.
Диктуя, увлекся. Декламировал, распустил хвост. Пел, как глухарь.
Закончил.
— Как погода, — спросил, — в Москве?
Забыл уж, что ругался.
— Погода нормальная.
— Послушайте, — спросил я, — а ничего получилось? И вообще — как я работал здесь? Личное ваше мнение?
— Мое? — На том конце провода хмыкнули. — Да так, средне. Нижесредне.
Она отомстила мне — до того жестоко. Но я о том, что это была всего лишь месть, узнал позже. Сейчас я растерялся. В самом деле — так старался, наизнанку выворачивался, и вдруг — «нижесредне»...
— Знаете, — сказал я, — у меня к вам просьба. Закажите меня на утро, я поговорю с редакцией.
Утром мой, видно, не проспавшийся коллега очень удивился звонку.
— Ты что, старик делаешь волны? Все нормально. Нет, не ругали. Даже хвалили. Чего ты всполошился-то?
Чего я всполошился?
«Много мучаетесь?»
7
Спартакиады — работа на них совершенно особая, и аромат ее особый, и след в жизни. Первая, на которую я попал, была именно первая — из зимних. Спартакиада РСФСР 1958 года. Наш тогдашний главный редактор Николай Иванович Любомиров пробовал меня в разных видах спорта и вот «бросил на лыжи».
Свердловск, столица русской зимы. Конец февраля — начало марта, город заснежен, но сахаристая корка уже покрыла сугробы, они блестят от солнца, повернувшего на весну, и, распахнув габардиновую шубу, шествует к подъезду гостиницы «Большой Урал» Юрий Ильич Ваньят. За ним Николай Семенович Киселев из «Комсомолки», с ним почтительно здороваются конькобежцы, он решительно все понимает в их деле, он недоволен сегодняшними результатами: «Лед ведь был хороший, нечего кивать на лед»... Замыкает шествие великих Мартын Иванович Мержанов, заведовавший тогда спортивным отделом «Огонька»: властно стучит его знаменитая палка.
Мержанов настолько колоритен средь нашего цеха, что не могу сейчас утерпеть, чтобы не рассказать о нем. Давний правдист, в пору Отечественной знаменитый военный корреспондент, он громогласно и строго, как все, что писал и говорил, писал в «Правде» о футболе еще в тридцатые годы, причем не заметочки, а проблемные подвалы, отстаивая атакующее первородство любимой народом игры, клеймя сторонников глухой защиты (у нас не знали итальянского слова «катеначчио», еще не родилась в Куйбышеве «волжская защепка», еще на свете не было прагматиков, изобретателей теорий игр на выезде, а он уже все это в зародыше громил). Он был мудр, но горяч, порой его захлестывал темперамент, и мне передавали шутку Бориса Андреевича Аркадьева: «Если бы Мержанов возглавил федерацию шахмат, он бы запретил играть черными».
Много позже, когда Мартын Иванович руководил еженедельником «Футбол» (еще не «Футбол-Хоккей»), мне довелось подготовить к печати для журнала «Спортивные игры», в котором я недолго сотрудничал, статью Андрея Петровича Старостина. То была пора после шведского чемпионата мира, который блистательно выиграли бразильцы, впервые применив систему «4+2+4». Мержанов тотчас сделался пылким ее адептом, углядев в ней прогрессивное начало, но отстаивать ее принялся так же, как все в жизни, — буквально сметая «инакомыслящих». Андрей же Петрович заметил в своей статье, что вряд ли стоит весь отечественный футбол единообразно рядить а бразильский мундир.