Мы медлим расставаться, инстинктивно сознавая, что наши судьбы скоро резко разойдутся: кто-то будет воевать, кто-то эвакуируется и в тылу станет готовить оружие фронту, кто-то останется в партизанах, в подполье. Но этого мы не знаем и медлим, медлим расходиться.
Ира притиснулась ко мне и смотрит на меня, не отрываясь, закинув голову. Я украдкой грею ее руки в своих. Мне невыразимо хочется нагнуться и поцеловать ее в губы, обхватить и застыть так надолго.
- Ну что, реб-бята, б-будем п-прощаться?
Мы обнимаемся с Игорем, с Кимом. Сашка виновато подходит, спрашивает, не будем ли на него в обиде? Мы для него сила, а силу он уважает. Ким непримиримо отворачивается, Игорь неохотно подает руку, ну а мы с Сашкой с размаху хлопаем друг друга по рукам. У Сашки большая твердая ладонь, а я все худое забыл. Кто из нас прав, не знаю, но поступил так, как велела душа.
Уже один иду по черному ущелью своей улицы: нет, я не одинок, мы остались вдвоем - я и любимый город, мой Ленинск. Ты мне сейчас - как старший брат, как живое теплое существо, мой город! От этого чувства слитности волнение сжимает горло.
Как и люди, города имеют свои судьбы. Ленинску доля досталась не из легких. Он стал ареной боев, переходил из рук в руки, недаром получил прозвание: многострадальный.
…Уже в армии я узнал: враг, захвативший город, был выбит частями Красной Армии, которым помогли боевые отряды рабочих. В те дни (это станет известно после войны) начальник гитлеровского генштаба сухопутных войск генерал Франц Гальдер с тревогой запишет в дневнике о Ленинске: «Русские ворвались в город. Население принимает участие в бою». Для фашистов это было самое страшное: можно подсчитать у неприятеля количество стрелковых дивизий или танковых бригад, но как измерить силы народа, поднявшегося на борьбу? Узнаю я: перебомбленный, сгоревший, голодный, холодный, находящийся в ужасных условиях оккупации, мой город дрался насмерть. Фронт был везде. Потому что мы все вместе были народом - в этом была наша сила. И те горожане, что строили рубеж обороны, и те бойцы, что дрались за город, и те коммунисты, комсомольцы, беспартийные, молодые и пожилые, что ушли в подполье, в партизаны,- все сообща, миром, фронтом и тылом, защищали и защитили советский город, мой родной Ленинск, что на Москве-реке.
МОЕ ПОКОЛЕНИЕ
До сих пор, до своих 55-ти, я влюблен в мое поколение. В тех, кто родился на рубеже или в начале двадцатых годов, Великую Отечественную встретил молодым и ничего особо заметного и полезного, о чем мечталось, совершить не успел. А ведь у многих первая встреча с войной оказалась последней.
Люблю одногодков за то, что при всей человеческой неповторимости каждого было и остается в поколении главное, объединяющее нас: мы привыкли все отдавать своей стране, ни на какие благодарности и блага не рассчитывая, ничего не требуя взамен.
Мое сердце принадлежит ребятам огненного комсомольского поколения. Оно было не лучше, но и не хуже других поколений. Было таким, каким было. Только дела, которые выпали нам, оказались такими значительными, только эпоха, на которую пришлась юность, оказалась неповторимой! Большинство из нас было на фронте, трудилось в тылу, кто-то сражался в партизанских отрядах и в рядах комсомольско-молодежного подполья. Поколение мое воевало преданно и самоотреченно.
Не смогу рассказать обо всем поколении - хочу вспомнить о тех из ровесников и ровесниц, кого близко знал.
Предвоенная весна в Ленинске была многоводной. В мае левобережье напротив города - там теперь стоят «Три ополченца» - только освободилось от большой воды. А до этого Замоскворечье синело, переливалось, точно море. Лишь деревья и дома торчали из воды, да тянулись полоски шоссе и железнодорожных насыпей, захлебываясь в разливе.
Самым притягательным местом для горожан всех возрастов, а особенно для нас, мальчишек, была река. Главная улица - Садовая - выходила на крутояр, с которого той весной открылся вид на устрашающее, напористое половодье. В ту весну я пришел на берег с мамой. Четыре года назад не стало отца, и несчастье сблизило нас. Дальняя, неясная тревога охватила обоих, когда мы увидели безбрежную водяную ширь. Какой-то обомшелый дед в жеваном картузе бродил по берегу.
- Такое половодье, ребяты, к войне,- изрек он…
По рассказу словоохотливого старика, собравшего немало слушателей, оказывалось, что и перед крымской войной, и в тысяча девятьсот четвертом - в японскую, и в четырнадцатом, перед первой мировой, так же бескрайне и тревожно в нашем Богоявленске разливалась река. Древняя, ласковая к людям Москва-река будто стремилась предупредить о грозящей беде. Мама с досадой заметила, что все это ненаучно, суеверно…
- Все было да схлынуло, А Россея стоит, и река тихонько текет, как бывалоча,- заключил дед.
Он не устрашал, а напоминал: сколько половодий ни разливалось у родного порога, сколько войн ни гремело над отчим краем - уходили кровавые облака, и светло, радостно смотрелось синее небо в синюю реку, молодость веснами приходила на кручи, и жизнь торжествовала.
Ни на какие другие минуты моей жизни не похожий, застыл тот потревоженный войной день, о котором можно сказать, что он повлиял на мое решение стать историком.
Возможность войны не исключалась. В песнях пелось; «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Но надеялись, что обойдется. Однако не обошлось. Нас вместо институтов, любимой работы поджидала эта самая война.
Через неделю после ее начала пришли мы с Игорем Королевым на Москву-реку. Искупались, улеглись на теплом песке, стали рассуждать. Война разворачивалась не так, как предсказывали фильмы, книги, спектакли, Но мы были уверены, что скоро наступит перелом. И опасались: удастся ли нам-то повоевать? Красная Армия может прикончить фашистов раньше, чем подойдет срок нашего призыва.
Игорь Королев успел на войну. Погиб, а когда, где - неизвестно, даже мать не дозналась. Некуда ей поехать, прийти поплакать над сыновней могилой. Ходит вместе с другими мамами к «Трем ополченцам».
Но пока Игорь жив. Мы жаримся на солнце. Пляж полон молодежи. Будто и войны нет. Беззаботный смех, продают эскимо, из рупора гремит негрозный голос осводовца. На руках, болтая в воздухе ногами, идем к воде - выхваляемся перед незнакомыми девчатами. Вода зеленого бутылочного цвета, в глубине она холодна и неподатлива. Вырываемся на поверхность, жадно хватаем раскрытыми ртами воздух и плывем по течению к мосту.
Его еще не охраняют зенитные батареи. Зачем? Еще ни один налет на мост не совершен, ни один диверсант около него не пойман. Выбрасывая кудрявое облачко пара, идет по нему пассажирский состав. Еще нет нескончаемых воинских эшелонов, летучек с ранеными, превращенных в госпитали школ, карточек на хлеб и очередей, потоков беженцев - эвакуированных, чужих зловещих слов «затемнение», «бомбежка», «оккупация».
Мы подплываем к мосту, взбираемся на одну из его опор, чтобы отдышаться, а сверху часовой с древней берданкой смотрит на нас и не думает гнать. Любимый город может спать спокойно, думаем мы. Его не коснется война. Наши возьмут Берлин, и мы будем в войсках, которые принесут туда свои знамена.
Мосты - исконно мирное сооружение, призванное не разъединять, а сближать людей. Мы были детьми взвихренных, ударных, неистовых тридцатых годов. Сколько помню себя, мы пели о грозившей войне. Военное дело было непременным предметом в школе, Осоавиахим - частицей нашего общественного бытия. Но энтузиазм был связан с мирным трудом. Дороги, мосты, тоннели, дома, фабрики, новые города стали нашей реальностью и главной привязанностью.
Из окон школы открывался широкий вид на стройплощадки, где вместо развалюх вырастали многоэтажные дома, на футбольные пустыри - их под натиском строителей становилось все меньше, на закопченные трубы заводов, побуревшие корпуса фабрик, на железнодорожные пути, старые домики и вековые пакгаузы. Словом, отличный вид на трудовую, обновляющуюся, с детства знакомую и никогда мальчишкам-школярам не надоедающую округу нашу.