Гвен постукивает кроссовками по плитке в ровном ритме. Это невыносимо. Он сводит меня с ума.
– Перестань.
Она непонимающе на меня глядит:
– Что?
– Стучать ногой.
– Прости.
Вздохнув, я бросаю картошку обратно на тарелку и тру лицо:
– Ты права, Гвен. Я нечестно веду себя по отношению к тебе. Но…
– Ничего, – она протягивает руку. Сначала я думаю, что она сошла с ума и хочет во что бы то ни стало дотронуться до меня, и, клянусь, у меня сжимается сердце. Я так паникую, что едва не вскакиваю и не убегаю, но она кладет пальцы на стол, проводя ими по дереву, и я понимаю, что совершенно зря беспокоюсь.
«Господи, Уайетт. Остынь».
Гвен смотрит на свои пальцы. Я буквально слышу, как в ее голове стучат шестеренки, пока она думает, как выразить то, что хочет сказать. Наконец, она отводит руку назад и начинает поочередно натягивать рукава джемпера. Она нервничает. Вот так и бывает в этой жизни: она не дает нам покоя, потому что мы не знаем, что с нами станет после того, что она с нами сделает.
– Уайетт, прости меня. Прости, что Ариа из-за меня ушла. С тех пор не проходит и дня, чтобы я не винила себя. Если бы не я, то… я не знаю. Может быть, у тебя уже были бы дети.
Я смеюсь:
– Детей у нас точно не было бы, Гвен.
Она пожимает плечами:
– Может, и так. Но вы бы, наверное, жили вместе и заказывали пиццу в старом «Доне Жуане» по вечерам, а потом играли бы в «Марио Карт» на «Свитче» и допоздна не ложились бы спать, потому что были бы счастливы и…
– Послушай.
Мне приходится выдавить из себя улыбку, чтобы Гвен не почувствовала себя уязвленной. Но это трудно, потому что то, что она говорит, – правда, чертова правда, и от этого становится только хуже. Que merda, я так страдаю, а тут слышу что-то подобное, и все, что мне хочется сделать, – это проблеваться и рухнуть, чтобы больше ничего не слышать.
Я отодвигаю от себя тарелку. Меня тошнит.
– То есть… да, Гвен. Может, так бы и было. Но ни тебе, ни мне не поможет думать о том, что было бы, не случись этого с нами. Что вышло, то вышло. Но это моя вина, – я ищу ее взгляд. Ее глаза похожи на большие грустные карамельки. – Только моя, слышишь?
Она кивает. Гвен мне не верит, я это знаю. Думаю, ей тоже не хочется больше это обсуждать. Эта тема нас угнетает.
– Может, оставим все в прошлом?
Ее голос звучит тихо, как будто она не решается меня попросить. В конце концов, это очень важно. Такое вряд ли можно просто взять и забыть.
Я откидываюсь назад и делаю глубокий вдох:
– Мы можем перестать избегать друг друга. Конечно, ты права. Мы взрослые люди. Что было, то было, и от этого не легче. Но нам нет смысла избегать друг друга. Это не вернет мне Арию.
На лице Гвен появляется слабая улыбка:
– Мне бы этого хотелось, Уайетт.
– Да, – я вздыхаю с облегчением, но в то же время слегка устало, как человек, измученный жизнью. – Мне тоже. Ты всегда была хорошей подругой. Всего этого просто не должно было случиться.
Некоторое время она царапает ногтем по столу.
– У меня не было возможности толком сказать тебе, как мне жаль твою маму.
Я киваю:
– Спасибо, Гвен.
– И жаль, что так вышло с Арией.
– Давай больше не будем о ней говорить.
Гвен поднимает глаза. Ее взгляд задерживается на мне целую вечность.
– Ты до сих пор ее любишь, я права?
Что за вопрос. Я снимаю с головы бейсболку и надеваю ее задом наперед:
– Конечно, я ее люблю. Сначала я разбил ей сердце, потом она разбила мне сердце, и все закончилось. Мы никогда это не обсуждали, не сели и не сказали: «Ладно, мы были вместе, теперь все кончено, давай жить дальше». Спустя шесть лет все закончилось в один день. Вот так просто, – мои слова настолько резкие, что она вздрагивает. – Ты знаешь, что случилось с мамой, Гвен?
– Нет, – шепчет она.
В закусочной звонит колокольчик, и входит пара. Они смеются и говорят что-то о тыкве на улице. Я некоторое время наблюдаю за ними. Я смотрю, как они касаются друг друга, и завидую тому, что у них есть, потому что у меня это тоже было, и я хочу все вернуть. Я не могу оторвать глаз от улыбки парня, который отодвигает стул для своей девушки. Я быстро отворачиваюсь.
Гвен с замиранием сердца ждет моего ответа.
Я глубоко вздыхаю:
– Я только-только вернулся домой из больницы. Врачи сказали, что я могу идти. Что у мамы еще есть время. По крайней мере, неделя. Я погладил ее по руке, пока она лежала – кожа да кости. Повсюду были трубки. Знаешь, что она мне сказала?
– Что?