Когда из народничества выпала скорбь о несчастных (о мужике), то оно превратилось в эсерство, то есть вышло из сферы моральной и вошло в политическую аморальную сферу.
Возможно, мое "за Германию" есть мое отрицание нашей революционной интеллигенции (претенденты на трон).
Свистели иволги где-то за нашим бором.
-- Иволга,-- сказал я,-- золотая птица, вот погляди!
Она увидела прекрасную птицу и очень удивилась.
-- Очень беспокойная,-- сказал я,-- она вся -- революция.
-- А кукушка? -- спросила она.
-- Кукушка загадочная, это оракул. Давай загадаем, сколько нам жить.
Насчитали двадцать с половиной лет (ей будет шестьдесят, мне восемьдесят семь). Поговорили о нашей старости и заключили:нам это не страшно, мы будем тогда помнить друг друга, какими мы были, мы будем это хранить.
-- А это слышишь,-- что это?
-- Это горлинка, мирная птица. Она поет о мире и о доме.
Какими бы ни были мы бездомниками и очарованными странниками жизни, но горлинка сейчас нам верно воркует: сейчас мы именно в доме, и некуда и незачем нам ехать, сейчас мы друг друга нашли. И вот именно это удовлетворение и не дает мне силы оценить поэтически во всем значении это наше чувство.
-- Самое дорогое,-- говорит она,-- мне в этом чувстве, что оно есть продолжение любви к Олегу.
-- Но разве ты не знаешь страсть?
-- Знаю... Но ведь и ты тоже знаешь, что все это перешло в любовь! Конечно, я делаю только вид, как будто и я женщина, и жена, и хозяйка, и я одеваюсь как все и веду себя как все. Но это все для показа. Ты спросишь -можно ли на этом основаться двум? Не знаю, как другие, но у нас с тобой сейчас это выходит. И это основание -- есть страсть бесстрастная.
-- Поэзия? -- спросил я.
Назови, как хочешь,-- ответила она,-- только это больше поэзии. Давай не будем искать для этого слов -- будем просто любить!
Прохладный ветреный день. В бору Л. работала, я дремал у нее на коленях. Вот жизнь!
Я открыл глаза и заметил: она изменилась в лице, стала отсутствовать. Как я ни пытал ее, ничего не добился. Уверяет в любви, ссылается на то, что ей слишком хорошо: много ест, много спит... После обеда прочитала страничку из любимой книги и вдруг выправилась.
Много сегодня говорили об удивлении (то, что я называю "первым глазом"). Удивленным и очарованным прохожу я свой путь. И вот она, дорога, по которой мы теперь идем вдвоем. Дорога загибает в лес, и там теряется, и опять показывается, засыпанная прошлогодней листвой, и опять мы идем и не знаем, куда она выведет нас.
Боже мой, какая чудесная долина открылась нам, и, окутанная ольхой, в долине бежала змейкой наша речка Нищенка! Вскоре мы пришли к зарослям сосен с побегами, похожими на канделябры; и в тех зарослях нашли новые заросли, среди которых была беседка из акации и сирени. Бог знает, как давно ее сделали люди и как давно она забытая зарастает.
В тесноте зарослей сирень везде отцветала, а здесь только что распустилась. Среди беседки лежал единственный уцелевший столбик, когда-то был он ножкой скамейки. Кто сидел тут на этой скамейке? Сирень всей своей ароматной силой старалась нам напомнить, но, сколько мы ни нюхали, вспомнить ничего не могли.
- Возможно,-- сказала Л.,-- люди были плохие, возможно, и хорошие, но все равно, если плохие -- то, наверно, среди них были и хорошие. И кто-нибудь с хорошими мыслями приходил на эту скамеечку. И вот -- их никого уже нет. Как это может быть?
- Тебе приходит в голову,-- сказала она снова,-- что земля -- это мы, или, вернее, в значительной мере -- это мы? А люди смотрят на нее и не видят: земля и земля!
-- Непременно мы,-- ответил я.-- Но ведь и все животные и все растения -- это тоже мы.
Может быть, и звезды? -- спросила она, но я ничего не мог ей ответить.
Писал интимные страницы о женщине, в них чего-то не хватало: моя женщина изрекала мысли как профессор. Л. чуть-чуть поправила, только прикоснулась -- и эти страницы стали прекрасными.
Вот этого-то мне и не хватало всю жизнь, чтобы моей поэзии коснулась женщина.
Почему мои ближние бранят мой характер, а Л. слов не находит, чтобы его похвалить? Через это понимание любовь и поднимает, и отдает, и возвышает себя в собственных глазах.
На тяге. "Существует ли Бог?" На такой вопрос я всегда отвечал: "Да" -в том смысле, что если шансы "за" и "против" одинаковы, то надо их обращать в пользу Подсудимого. И оттого я всегда при неясном вопросе: есть ли Бог? -- отвечал: "Да, существует".
Что же касается себя самого,ставил ли я перед собой и для себя этот вопрос -- отвечаю: никогда не ставил и обходился, так думаю, в жизни с Богом, не спрашивая о Нем, не называя Его.
Теперь же, когда я полюбил Л., то на вопрос о том, существует ли Бог, отвечаю: раз Л. существует, то, значит, и Бог существует. Я могу еще лучше ответить на этот вопрос: раз я в любви своей к Л. чувствую вечность, значит, Бог существует.
Можно ли веровать в Бога, если не веришь в чудеса? Я думаю, что это невозможно. Вот мое удивление, что это значит иное, как не ожидание чуда? Удивление как предчувствие чуда. А самое чудо есть свидетельство о Боге. Вот появлении Л. у меня ясчитаю за чудо и со времени ее появления считаю себя верующим в Бога и, по всей вероятности, христианином.
А впрочем, зачем мне говорить, что я верующий?почему это "верующий" не оставить про себя до необходимости начать священную войну? Тогда в разрешении войны оно само собой скажется: верующий я или неверующий.
Вот сейчас я выдержал священную войну и могу назвать себя верующим. Но это еще не конец. Человек, пока жив, готовится к новой священной войне; в этой готовности постоять за свое лучшее и состоит движение.
Раз мне известна история ее души, то надо всегда сознавать настоящее время, то есть что прошлое было как необходимость для создания настоящего и чтоя в настоящем -- это значит, я ее единственный и в отношении ее прошлого. Что же касается будущего, то оно в руках Божьих и, значит, тем самым в наших с ней собственных руках.
Она лишь кажется слабой в своей женственности, на самом деле слабость есть ее сложность. Но как только из этих колебаний родится принцип, идея, она идет за идеей с беспощадностью и может идти до конца. Собственно говоря, ее искания "равного" на этом и основаны: она ищет равенства в духе и равным был у нее один только Олег.
А. В. еще не совсем пережит, и это прошлое с каким-то непонятным сопротивлениеми почти укором входит в состав содержания настоящего. Где-то в уголке ее нравственного подсознания таится родник жалости к этому человеку, то замирая совсем, как будто его нет, то появляясь. Против этого укора, очень глубокого, она ищет оправдания в отношении ко мне, находя в нем продолжение отношений к Олегу. Следовательно, если действительно восстановится через меня связь с Олегом, то она будет оправдана. Ее слова: "меня жизнь оправдает".
Ночью снился А. В., сон забыл, но вспомнил из его, А. В-ча, письма к Раз. Вас., что он "друг моего недруга". Но Л. разошлась не из-за меня и не для меня, и если я после всего, что между ними было, нашел Л., помог ей и полюбил, то неужели можно меня назвать недругом даже в шутку!
Сколько ни объясняла мне Л., я до сих пор не могу понять того чудовищного непонимания Лялиной души, которое заставило ее, столь благодарную за всякое добро, оставить мужа. Ответ один, что любовь, как и поэзия, требует таланта...
А еще я думаю о любви, что пол в составе ее есть нечто всеобщее, свойственное общему "Надо" человечества: надо множиться. Но,кроме этого общего "надо",в любви содержится еще личное "хочется";вот именно в этом и трагедия человека и вся его борьба,чтобы среди всеобщего "надо" родить его личное "хочется" и определить новое "Надо" человечества.