Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рождённые в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом — любовь к детям исключает всякую другую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называется любовь (любовь как только связь)?
Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь — есть нравственное творчество. Можно закончить так, что любовь есть одна — как нравственное творчество, а любовь как только связь не надо называть любовью, а просто связью.
Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменялась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией.
Л. знала Бога со дня первого сознания, но любовь на деле она постигла только после смерти отца. Девочка мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно, и до того, что отец вынужден был с ней серьёзно поговорить и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом и мужем, а мать свою приняла как жену и дочь.
Тут-то вот и возник этот роман дочери с матерью, в котором Л. и постигла любовь как нравственное творчество, любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит.
Вот почему она и знала наперёд, когда сходилась со мною, что любовь моя не пройдёт и будет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился.
Так развивалось у Л. благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это нравственное творчество было ограничено натурой матери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Л. не могла удовлетворить в любви к матери.
Лялина тема: пережалела мать и оттого в состав любви к ней входит и ненависть. Это понять из отношений мамы и Лиды (сестры моей). Половина Лялиных преступлений совершилась из-за матери. И когда случалось этому неудовлетворённому остатку, то есть самой натуре, самой её неподнятой целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью (косностью матери), тут вспыхивала злоба как избыток сил, требующий поглощения, требующий равенства в творчестве.
При встрече со мной этот избыток был поглощён. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно явилась бы эгоистической в отношении к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то всё выходит у нас гладко.
Старушка была избалована Лялей и теперь, как ни старается, — не может поставить себя в положение священной жертвы — единственное средство стать равной стороной в нашем треугольнике.
Так вот и выходит, что Л., полюбив меня, не может, как прежде, всецело отдаваться любви к матери, мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери, а я, милостью Божьею освобождённый в жизни от тяжкой ноши («осла»!), никак не могу помочь Л. возместить в отношениях к матери то, что отнято мною же...
А вот ещё почему Л. знала вперёд, что моя любовь не пройдёт. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви: делая для матери — она зарабатывала на себя. Так она скопила в себе огромный капитал, неистощимое своё приданое, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и моё служение искусству было не просто эгоистическим делом, а тоже и оно, как у Ляли её служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через своё дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а залагал её в копилку...
Вчера опыт разговора «умных людей» по плану Л.: просто замечательные результаты! Она, как «занятая» женщина, почти вовсе перестала «выпрыгивать», а я — дичиться и вызывающе огрызаться. В этом свете и N., и другие являются не как враги, а как животные, которых не надо злить, напротив, надо оглаживать.
И вообще, среди подобных людей и ещё куда худших и страшных надо ходить как по жёрдочке над водой.
На рассвете Л. проснулась.
— А всё-таки, — сказал я, целуя её, — любить женщину лучше, чем собаку.
— Пожалуй! — улыбнулась она, — но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.
— Нет, — сказал я, — ты не о том говорила, я о другом думаю: бывало, ночью проснёшься, Лада встаёт с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: «Лада, ну, скажи хоть одно словечко „люблю" — я всё отдам за это, всю жизнь посвящу!»