— Но разве сейчас мы не путешествуем?
И это была такая правда!
— Мы каждый день изменяемся, — говорила она, — в путешествии этого достигают перемещением себя физически, мы же с тобой не такие дураки, — мы путешествуем в природе самого человека.
Л. работала много времени над моими дневниками. Цветёт черёмуха всем цветом, так хорошо поёт соловей, как Л. никогда ещё не слыхала. Загоревал было я, что один в лесу, а Л. работает и не знает сейчас, как много в лесу цветущей черёмухи, как хорошо поёт соловей. Счастье моё, однако, было столь велико, что я скоро повеселел и сказал себе, пусть она работает и ничего не знает, я так расскажу об этом, что слова мои полюбятся ей больше, чем песнь соловья.
Перед нашим окном оказались бутоны сирени, значит, скоро конец весне. В это время я обыкновенно теряю свою страсть к природе, но Л. люблю всё сильнее, и так, что глаз не свожу с неё, и любуюсь ею весь день, а ночью приникаю к ней и всё на свете забываю.
Мы нашли в лесу дерево с давно вырезанными на нём крестом и заплывшими буквами. Мы их приняли за Лялины инициалы, и она стала одна ходить к этой берёзе.
Был у нас Лялин неудачливый поклонник N. Вижу по нему, что я не виноват в невежестве детей своих, а время такое: Л., любимая им женщина, просила его прочесть Евангелие — самую дорогую ей книгу, и он не прочёл. Больше того, назвал «гнилью».
— Гниль, — ответила тогда Л., — тоже неплохо, это всё равно что навоз в земле: без навоза не родит земля, и мысль не родится, если что-нибудь в себе не умрёт и не сгниёт.
Ах, как же я ненаходчив! Вместо глупейшей в моём положении гордости петушиной, что стоило бы подойти к нему и сказать: «Почему вы не выполнили просьбу любимой женщины — не прочли книгу? Почему вы обошли самое для неё дорогое и хотели воспользоваться так неумело тем, что у неё дешевле всего?»
Бутоны на сирени вызвали мысль о конце весны и напомнили о возможности конца любви. Об этом был разговор вечером в постели. Я просил её не связывать себя клятвами, уверяя, что при связанности она потеряет лучшее свойство женщины — свою изменчивость. И пусть она, не связанная, вечно изменчивая, предоставит мне самому позаботиться о том, чтобы уберечь её от измен — худшего, что только есть в человеке.
— Лесной крест, — шептал я ей, неустанно целуя, — есть твоё суеверие, твой страх перед величайшим долгом быть собой, утверждаться в себе, быть вечно изменчивой и не изменять. Клятва есть посеянная измена!
Утром мы пошли к нашей берёзке. Л. читала, я лежал у неё на коленях, и мне было хорошо. «Зачем мне обет, — думал я, — если я люблю её и если в живом чувстве всё это и содержится. Точно так же я верю, что она меня любит». Так я и свёл всё ко вчерашнему разговору об измене и изменчивости.
— Нечего клясться и обещаться, — сказал я, — если мы будем друг друга любить, то, само собой, будем открывать друг в друге свои помыслы. А если ты разлюбишь меня и закроешься, то ответ за твою измену я беру на себя. Будь спокойна и бесстрашна, я буду охранять наше чувство, я беру это на себя, и если изменишь — я за это отвечу.
Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для неравных положен брак, как неподвижная форма. Но благословения на брак, на любовь, на откровение помыслов надо испрашивать, и для этого мы сегодня ночью пойдём к нашей берёзе.
В берёзовом лесу мы с Л. продолжали разговор о нашей свободе, в том смысле свободе, чтобы нам исходить из наличия нашего чувства и мысли, а не из форм, клятв, обетов и обещаний, которые созданы великими людьми для воспитания маленьких.
— Мы должны быть свободны, — сказал я. — Как же великие люди? Почему не можем мы жить и мыслить, как равные им. Можем?
— Конечно, можем.
— Вспомни всех великих, включая Ленина, все они жили полным настоящим в своём творчестве, и все они, живущие полным настоящим, сулили маленьким людям счастливое будущее. Мы должны сделать наоборот, мы должны обещанное будущее сделать настоящим. И давай это делать сейчас же и не раздумывая.
В это время луна достаточно высоко поднялась и стемнело настолько, что от деревьев легли тени. Мы нашли без труда Лялину берёзу.
— Вот этот загадочный символ на берёзе с твоими инициалами, — сказал я, — давай этот клятвенный символ сделаем живым.
Возвращаясь домой, мы говорили о том, что едва ли бы сошлись, узнали, поняли друг друга, если бы встретились ранее определённого судьбой времени.
— Я бы, — сказал я, — не мог бы узнать тебя из-за своей личной заинтересованности в тебе; любя, я не мог бы не создать из тебя собственности, как другие, которые составляют хвост в движении твоей кометы, пересекающей традиционные орбиты обыкновенных светил.