По её сокровенному убеждению, всю эту любовь нашу предстоит оправдать жизнью, и она ещё очень сомневается, сумею ли я оправдать, не останется ли любовь у меня только поэзией. В моём мучительном раздумье не раз вставала вопросом вся моя жизнь как счастливого баловня в сравнении с её жизнью, и её добро укоряло мою поэзию.
Я пришёл к заключению, что прежде всего надо уничтожить самый родник нашего разногласия, поехать к Павловне и личным переговором прекратить нужду в юристах. Ещё я решил зарубить себе на носу, чтобы в ссорах никогда не выходить за пределы нашей любви, для чего надо не только не выходить из себя, но также и из неё.
Чтобы при работе над этим вначале не забываться — бросить курить. При постоянной поддержке Л., при наличии любви победа обеспечена. И вообще, всё передумав за ночь, всё переболев, я уверился, что свой поэтический дар я могу направить в её глубину и рано или поздно прославить любовь, как никто, может быть, из поэтов теперь не может её прославить.
На этом пути я увлеку за собой Л. с такой силой, что она сделается в глубочайшем смысле моим соавтором.
— За то я тебя и люблю, — ответила она, — что ты подвижной человек и не останавливаешься в преодолении преград своего ума и неясной совести.
Она расточала дары своей любви больше, чем раньше, я по-прежнему, как баловень счастья, принимал эти дары, но больше уже не терял из виду, что за этими её дарами и далеко за пределами этой любви в ней таится какое-то существо с тревогой и мыслью, издали с высоты глядящее на этот поток любви.
И с этой высоты, из того далёкого высокого материнства, наши мужские претензии собственника кажутся детскими капризами, а наши поэмы — детской игрой.
И, поняв это, я с постели тихонько перебрался на пол, босыми ногами ушёл в кухню и там сидел до утра на стуле, и встретил рассвет, и понял на рассвете, что Бог создал меня самым счастливым человеком и поручил мне прославить любовь на земле.
Разумник привёз от А. В. нужную бумагу для Л. — согласие на развод.
Чем лучше у нас дело идёт, тем тяжелее у Л. на душе от мысли о брошенном А. В. С утра просит:
— Утешь меня!
И я утешал, вспоминая брошенных мною революционеров, когда я стал служить художеству.
Сегодня всё существенное в той борьбе было закончено, Л. получила развод, мы «расписались» с ней. Вернулись домой: она без каблука, а у меня украли часы.
Достигнув всего, Л. впала в мрачное настроение, с одной стороны, из-за мысли о А. В., с другой — о том, что мать её и многие такие «дамы» будут обрадованы — будут сочувствовать достигнутому «благополучию».
Радость её отравлена.
Вечером появился «их» юрист, после него «наш» Попов — и всё передано мирному ходу. Утром дали знать Ставскому, что кончилось благополучно.
Июнь.
За время этой борьбы чувство наше с Л. возросло до того, что в прошлом, кажется, мы даже и не понимали, как мы можем любить. И сейчас кажется, будто росту этого чувства никогда не будет конца.
— Как это они, — сказал я, — не могли оценить твоей нежности?
— Нежность — это они ценили, а вот что-то другое не могли увидеть, понять.
— Что же это другое?
— То, чего я всю жизнь свою ждала и на что у каждого прохожего спрашивала ответа. Они брали мою нежность, а ответа не давали. Я их спрашивала, они же мой вопрос и нежность за любовь принимали. Ты мне ответил на мой вопрос, и я больше не спрашиваю.
— А что это за ответ?
— Словом этот ответ нельзя выразить: ты знай, что живая любовь не только по существу своему беззаконна, но даже не заключается в словесную форму и не заменяется даже поэзией. Я люблю тебя. А ты любишь меня?
— Люблю.
— Ну вот, вот это самое! в этом понимании заключается ответ на тот вопрос.
В метро я спускался по эскалатору, вспоминая то время, когда я увидел это метро в первый раз: тогда я видел метро и думал о метро. Теперь я думаю о другом, а метро — это не входит в сознание. И мне было так, что в собственном смысле живут люди только те, кто живёт в удивлении и не может наглядеться на мир. Вот эти люди живут и ведут сознание, остальные же люди живут в бессознательном повторении. И вот это бессознательное повторение, возведённое в принцип, и есть так называемая цивилизация.
Трудно было нам в городе, но эта трудность была необходимостью, и восторг наш при встрече с природой опирался на эту преодолённую нами необходимость: мы заслужили своё удивление и радость.