Не думайте, что это слова. Это правда. Я буду пока жить своей привычной жизнью, работать, заботиться о маме, считая Вашу любовь мечтой. Эта мысль будет защитой, потому что я, с тех пор как Вас люблю, стала беспомощной и мне всё становится сейчас не под силу. Мне легче было бы жить на Вашем месте: у Вас в руках действие, а у меня полная зависимость и ожидание. Когда Вы освободитесь — Вы придёте за мной. Не насилуйте только себя — мне вымученное чувство не даст радости. А я устраняю свою волю и ум.
Продолжение утром. Только ночью я поняла: Вы просто усомнились во мне под влиянием домашних, может быть, усомнились даже в своём ко мне чувстве. Вы предложили мне временно поселиться с Вами в чужой квартире, а Е. П. будет жить у вас и „охранять“ Ваше имущество на случай, если Вы во мне ошибётесь (её слова). Вдумайтесь, какое это унижение!
Они бьют самым верным оружием — они разлагают Вашу веру. Вам ли я буду говорить о достоверности веры, о том, что без неё вся наша борьба будет бессмыслицей. Ваши два рассказа — тогда и от них надо отречься, да и от всего лучшего отречься, что сделано и сказано на земле, потому что всё — из этого источника.
Отдохните в одиночестве, потребуйте себе хотя бы временного одиночества, посмотрите в своё сердце, взвесьте силы, положение и тогда поступайте как можете. Вы должны понять, что я не буду бороться их оружием, но я не буду терпеть их подозрения.
Я пережила за эту ночь обиду и вижу, что нет иного пути для меня, как выход из этой борьбы.
Я почти не надеюсь, что у Вас хватит сил: слишком сильны Ваши «благожелатели», слишком добры мы с Вами. Это крест. Вы не выбрали его на Новый год, но он сам Вас настигает.
Я надеюсь ещё на какое-то чудо, но, конечно, я просто смягчаю боль расставанья с мечтой.
Не судите меня, что я оставляю Вас в неравной борьбе. Поймите: я одна, с мамой больной на руках, потрёпанный страшными ударами человек и сейчас ещё выбитый из колеи.
Вы можете все там плакать, кричать, драться и не спать, потому что Вам можно болеть, лежать и утешать друг друга. Я же должна завтра идти на работу и работать хорошо, иначе я погублю свою мать и потеряю всякую почву в жизни.
Е. П. требует жалость и получает и жалость, и заботу — она вяжет Вашу совесть. А я всю ночь плачу в подушку, чтоб не слыхала мама, а когда бываю с Вами, мне жаль Вас и я стараюсь, чтобы Вы не видали глубины моего горя.
Они отнимают у Вас капля по капле веру в меня, — да разве во мне тут дело, разве до меня Вы не о том же писали и думали? Я-то прочла Ваши прежние дневники!
Я отстраняюсь не из-за страха борьбы, а из-за страха унижения Вами — Вашим неверием и предательством моего лучшего, что сейчас делает из меня, мечтательницы, человека. Ещё — я не хочу сеять вокруг себя эту вражду. Если бы я знала, что Вы настолько связаны с Е. П., я не пошла бы Вам навстречу.
Ещё раз прошу Вас — потребуйте себе одиночества и в покое взвесьте всё: верните мне всю свою безрассудную любовь, то щедрое и прекрасное чувство, которое породило и моё ответное. Тогда я приму любое Ваше решение с закрытыми глазами. Но как я могла вчера согласиться на какие-то временные мены квартир, когда я чувствовала, а сегодня ночью и поняла, что тут всё основано на недоверии и Вы действительно наполовину согласились доверить Е. П-не охрану своего житейского благополучия на случай моего предательства. Она будет охранять квартиру и вещи, а мы поживём пока временно: Вы проверите себя и меня... Ведь так она вам предлагала? Но Вы не согласились, не правда ли, Вы не могли так думать обо мне?
Если дело непоправимо, так и скажем: мечты не воплощаются. Пишите о них, если это Вас тешит, а я Ваших книг читать не буду. Я прощаю Вам от души всё то зло, какое Вы невольно мне причинили, не зная своих сил и своего плена.
Вы сами предложили и настаивали, чтоб мама жила с нами. Вспомните, я вначале отказывалась от этого, а Вы мне сказали: „Кого вы любите — буду любить и я“ Это Вы говорили из любви, и это было прекрасной щедростью. И в два дня, под влиянием людей, меру понимания которых Вы знаете, мама превратилась в „тёщу“.
Знаете, я Вас так люблю, что готова была отказаться от совместной жизни с мамой. (Хотя Вы знаете, что нас с нею связывает!) Но сейчас поздно, и побеждает не тот, кто отказывается, а тот, кто требует. И поэтому единственный выход, это уйти из этой страшной жизни. Только не пугайтесь, я не грожу Вам стрихнином. Я ищу благородного и даже радостного выхода: я снова приведена к той двери, перед которой некогда стояла с О. Я знаю, он, умирая, думал только об одном — о том, чтобы я вышла на свободу из житейского плена страстей. И надо же, чтоб он участвовал в нашей с Вами любви, чтоб всё и началось-то с моего рассказа о нём, с чтения Вами его писем. И всё это было, чтоб подготовить эту жестокую и, может быть, благодетельную катастрофу, освобождающую меня от человеческого утешения.
Я не скрываю, что это я вижу как бы сквозь стекло сознания и душа моя всё ещё в плену у чувства, но я выйду на свободу.
Может быть, на прощанье Вы оцените, что я не связываю Вашей совести даже своим горем, а нахожу положительный выход и радуюсь ему сквозь всю свою боль. Сердце, конечно, слабое, ему жаль расставаться, но оно научится радоваться.
Верните мне письма Олега. Машинку я Вам верну: она не может быть моя, а только общая».
21 марта.
Сколько раз я повторял в своих писаньях, что я счастлив. И они теперь меня об этом допрашивают, не понимая того, что своим заявлением «я счастлив» я отказывался от дальнейших претензий на личное счастье, что я в нём больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь. Отрекаясь от этого личного счастья, я движусь духовно в творчестве. Моё творчество и есть замена счастья: «там» всё кончено, всё стоит на месте, я «счастлив»; здесь, в поэзии, всё движется, я самый юный писатель, юноша, царь Берендей. Рождается сказка вместо жизни, вместо личной жизни — сказка для всех. И вот тогда при отказе от себя возникает любовь ко всякой твари.
Что же, разве это не путь человеческий, прекрасный?
Но пришла она, и «то» стало болотом, и все мои зайцы побежали к ней, и птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало всё равно, куда ехать — на север, на юг, везде хорошо с ней: она причина моей радости и на севере и на юге.
Решено, что мы уезжаем. А куда? — на север хорошо, и на юг хорошо, нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.
Болезнь Павловны. С утра начались рыданья. Прощается с Аксюшей, хочет умереть. А когда я к ней с упрёком: «Хочешь мир творить, а вот: это ведь не в себя, а в меня!» Она отвечает: «Ничего, ты сильный, ты переживёшь!»
...Вызвал двух психиатров: ничего страшного нет. Всё бросил и один уехал в Загорск.
22 марта.
Живу один в Загорске. Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые было так безучастно в природе; на закате месяц выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все, — облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался такой глупостью. А дома — патроны, ружья: нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так всё от меня отвёртывается, или я сам отворачиваюсь... Вся жизнь собралась в одной-единственной точке, и раз я от неё оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам будто сосланный. А поди я с В., как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!