— Погоди, погоди, — говорил я ему, — вот придёт день, посмотрим, как ты запляшешь, когда я покажу тебе Лялю.
Свет весны всю душу просвечивает и всё, что за душой, — и рай, и за раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут... Так, значит, святые-то люди от света происходят и в начале всего, там где-то за раем, только свет, и свет, и свет. И от этого райского света вышла моя любовь. Кто может отнять у людей свет зарайских стран? Так и любовь мою никто не может истребить, потому что моя любовь — свет. О, как я люблю, о, какой это свет!
Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего ангела. Когда просиял ангел — просиял и сапожник[15].
Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника? Перебрав всё в своей душе, я вдруг увидел это всё как бы просиявшим и понял: я — это как сапожник — хороший человек, приютивший наказанного ангела, и этот свет мне только за то, что я не плохой, и тоже приютил у себя ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий образ. Как он ужасно страдал! И я пожалел его, и приютил, и за это дана мне такая любовь, этот божественный свет. Кто может отнять его у меня?
Письмо (Чем люди живы). «При первом свете выхожу на Каменный мост, направляюсь пешком на Северный вокзал и, глядя на Кремль, вспоминаю твои слова: «Никогда не устаю смотреть на Кремль!» Я тоже смотрю и не устаю думать о тебе и в согласии с тобой приводить в порядок свой внутренний мир.
Сегодня я почему-то считаю себя хорошим человеком, похожим на того сапожника, который пожалел наказанного Богом ангела, страдающего в человеческой плоти. Помнишь этот чудесный свет, доставшийся сапожнику, когда его подмастерье превратился в ангела?
Смотрю на кремлёвские главы, освещаемые первоутренними лучами весеннего солнца, и думаю: откуда же этот дивный свет, если мой подмастерье ещё вместе со мной шьёт сапоги?
Милая моя Ляля, как много ты по ночам плачешь и долго-долго спишь по утрам, я очень хочу сделать, чтобы ты не плакала и раньше вставала. Если бы ты только знала, с какой великой силой утренний весенний свет работает для нашей любви! Если б этот свет не очищал мою душу многие годы, я бы не мог узнать живущего в тебе ангела и полюбить его, как я страстно желаю, навсегда и до конца.
Теперь мне кажется, — так давно это было, — ты повторялась в сомнениях, видишь ты меня как человека, достойного твоей любви, или же тебе это только видится. Теперь же, когда он с тобой, ты не унимаешься в твоих ночных сомнениях и спрашиваешь:
— Что это — человек пришёл или пришло твоё время любить?
Милая моя, не хочу времени — хочу человека, хочу при помощи живущего в тебе ангела создать своё новое время.
Скоро поезд приносит меня в Загорск. Здесь так сильна весна света, что от боли в глазах слёзы текут, и самую душу просвечивает, и проникает за душу, куда-то, может быть, в рай, и дальше за рай, в такую глубину, где только святые живут... Святые... и тут впервые я думаю, что святые происходят от света и что, может быть, в начале всего, там где-то, за раем, только свет, и всё лучшее происходит от света, и если я буду это знать, никто любви моей от меня не отнимет и моя любовь для всех будет светом...
В лесу на снегу, ещё нетронутом, много следов, как зимой, но полдневные горячие лучи помогли деревьям стряхнуть с себя весь зимний снег. Только в самой глубине в развилке уцелел зимний ком снега и не падает. В прежнее время я бы придал этому снегу какое-то значение, может быть, снял фотографию или записал об этом в книжку, чтобы, складывая потом записи, сделать из них узорчатый ковёр. Десятки лет с непостижимым терпением занимался я этим тканьём в смутном предчувствии, что по этим коврам придёт ко мне ангел, родной моему Михаилу.
Всё совершилось, точно как я ожидал: по этим коврам пришёл мой друг желанный. И вот теперь больше не надо мне замечать, записывать, снимать, складывать и сочинять. Теперь друг мой со мной и освобождённый дух мой веет, где хочет.
Ну вот, я достиг своего домика, тоже с полуподвальным помещением, точно таким, в котором жил тот сапожник, хороший человек, приютивший наказанного ангела.
Такая тишина, такое одиночество, и в то же время сознание спокойствия и гармонии, какое невозможно было достигнуть прежним обыкновенным человеком.
Милая Ляля, не покидай своего сапожника, пока твой ангел не будет прощён.
Любящий тебя Михаил».
Сегодня В. представилась мне как в таинственном рассказе ангел. Там как сапожник, тут как машинистка. Там осветился тёмный подвал, тут же подвал человеческой чувственности: то, что у множества «стыдное», здесь яркий свет (заслужил!).
А все вокруг нас судят «по себе», и этот суд по тону своему похож на унижение ангела при воплощении в человека... Потому-то так ярок свет её для меня: она горит не для себя, а для меня...
Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце, мне привили тебя[16], так что когда поднимается боль, то мне кажется, она у нас вместе, — не я один. И ещё похоже, как будто «шестикрылый серафим на перепутье мне явился» и с тех пор в сердцах людей читаю я страницы злобы и порока...[17] ...Рожи... в невероятной тоске... душевный отврат... и никакого отдыха. Сном, гигиеной тела и духа тут не возьмёшь.
23 марта.
Утром было — 20°. А потом вскоре капель. Давно бы уже время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик.
А в сущности, и я тоже, если упростить мою философию до крайности, повторяю, как птица: Ля-ля, ля-ля.
Всё-таки надо добиться мира со старой семьёй, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их «любовь».
Письмо: «Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни почувствовал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты твёрже стояла на земле и уверенней на меня опиралась.
И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы — это раз, а второе — изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоём, ты легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю, чтобы этот подарок произвёл на тебя сам по себе впечатление: слишком это деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с положением ссыльного.
В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял, надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне родственную связь...
Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших результатов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, ёлочкой, зайцем, установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих писанием своим удивлял.
А теперь вот навёл луч родственного внимания на месяц, и он вроде как бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое мне, родное, и всё это от меня отвёртывалось. Им как будто не нравилось, что я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все против него.