— Ну?
— Вот и всё.
— Почему же он томительный и мучительный?
— Потому что грибов нет.
Староверов Гаврила. Старик — хранитель православия, безупречный человек, единственный, кто против нашего брака и разорвал отношения с Л. за то, что она оставила А. В. Единственный его порок и грех, что он не участвует в современности, что, значит, мёртв. Но с мёртвых и спроса нет, значит, нет у него ни греха, ни порока: безгрешный и беспорочный старик, неподвижная фигура[37].
Проводил своих... В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я как будто больше не могу удовлетворяться одиночеством. Вот когда она стала по-настоящему моей женой. И это удивительно, до чего она именно жена, хотя это имя, произнесённое со стороны, ей непереносимо.
Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого содержания, называемого ею любовью. Так вот, обычная «жена» ей ненавистна, как категория брака. Её же собственная, т. е. она сама как жена, происходит от материнской любви. И все её схватки с матерью происходят от ненависти к форме.
У Н. А. есть приём логического рассуждения, с уверенностью, иногда надменной, что если она рассудит, то из этого должна выйти правда... Это у неё не то от дворянства, не то от немцев...
Не дай Бог мне её когда-нибудь огорчить.
Вчера проводил, сегодня первый день на холостом положении, но письмишко успел написать.
Поэты юные в своём творчестве исходят от удивления, старые поэты — от мудрости. Но бывает наоборот: юный питается мудростью (Лермонтов), старый — удивлением (Пришвин).
Написав рассказ, я сказал, не думая о читателе, а только о себе, как мне самому показалось, я сказал с восхищением: «Хорошо». Другой же не о себе думает, а о детях, для которых написано, и тоже с точки зрения читателя говорит: «Хорошо». Никогда я не думал о читателе, а мне часто говорят: «Вы должны знать, для кого вы пишете». Странно, что я, не думая о читателе, гораздо меньше ошибаюсь, чем те, кто о них думает. Почему?
Много ли нужно, чтобы увидеть: взглянул — вот и всё. Другое дело своё виденное представить для других людей в понятных словах, — вот для этого нужно и время, и опыт, и мастерство.
Надо так писать, чтобы радовался не только сочувствующий, но чтобы и мыслящий говорил: хорошо!
Грибов много, но и людей, охотящихся за грибами, тоже много. Утром сорвут, а те, кто опоздал, ходят с пустой корзиной, но один грибник, старый человек, рано не ходит, а всегда приносит полную корзину. Сегодня он мне открыл свой секрет: «Они глядят, куда все глядят, а я — куда никто не заглядывает, — в кустик гляжу, под колодинки».
Вот и всё. Глядит, куда никто не хочет глядеть, а люди о нём говорят, будто он с чёртом знается.
Когда я на бумаге ставлю «Я» и веду от него рассказ, то, конечно, это не моё индивидуальное «я», это «Я» употребляется в том же самом значении, как царь говорил в манифесте своё «Мы». Но мои молодые подражатели принимают это «Я» за индивидуальное и иногда пишут по наивности начисто от себя.
Письмо. «21/VII—40 г. День прекрасный[38], милая Л. Телеграмму об обмене получил, но свалил всё на Птицына и успокоился: у Птицына выходной пятница, а без Птицына переехать нельзя, как нельзя разделиться без юридических услуг Валентина Филимоновича. Порывался даже приехать в Итаку на Лаврушинский и поступить, как поступил Одиссей с женихами Пенелопы.
Работаю, стиснув зубы, и к твоему приезду надеюсь всё дочиста кончить.
Милая, привези сухариков белых, печенья и пришли батончика два, а то у нас плохо, животик серьёзно спадает, даже жалко становится. Грибов ужасти сколько. Сегодня пошёл в Круглую рощу, прости Господи, до ветру сходить и принёс белых грибов на обед. Аксюша поутру принесла оттуда семьдесят два.
Ты не можешь представить себе, как высоко я через тебя поднялся в своих глазах: и всегда, когда я думаю о тебе (а думаю я всё свободное время), я чувствую себя как-то особенно прочно на земле и в то же время мне это ново и небывало. Всегда удивляюсь, как в такой беде ты могла для меня сохраниться, и ещё удивительней, как ты нашлась. .. Я тебя люблю, Ляля, — как я счастлив, что могу это сказать спокойно, уверенно и в первый раз в жизни первой женщине.
У меня щемит сердце от мысли, что ты в Москве мучишься, я стараюсь от этого больше работать свою скучную работу исправления трёх экземпляров. Дело тоже невесёлое! Рассказы же детские надо только переписать, и скорей всего мы это сделаем с тобой дня в два. Мы будем скоро свободны от нудной работы, от Аксюши и от тягостной борьбы за жилплощадь. Как это будет хорошо!
Ах, Ляля, я сейчас так уверен в своей настоящей любви к тебе! Я снова теперь чувствую то, что мелькнуло когда-то на мгновенье, будто ничего-ничего мне от тебя не нужно и я просто так люблю. Но увы, даже такая любовь не добродетель, а только счастье-талант: иной богат золотом, я богат тобой, вот и всё.
Целую тебя и маму. Твой пузатый пустынник.
Михаил».
Лялино письмо от 28 февраля. «Сегодня получили ордера. Вчера твои посланцы не застали меня. Если догадаются прийти сегодня — получат подкрепление: ветчинки, колбасы, сухарей и конфет. Ты пишешь — вызвать на помощь Аксюшу. Да как же ты не понимаешь, что она мне не друг и что она может навредить в дни обмена!
...Не дивись, что я сейчас пришла в буйство и в этом состоянии схватилась за перо. Я не могу мириться с твоей податливостью, с твоей какой-то неразборчивостью мысли. Примеры: ты готов был невзлюбить мою маму за то, что она не умеет скрыть от нас свою тревогу, своё неверие, что у неё не хватает сил одной бороться молча с этим неверием (в тебя). Тебе трудно было пожалеть хорошего, но измученного и, может быть, слабого человека, а ведь за ней стоит добро, т. е. готовность бескорыстно служить тебе.
И другой пример, обратный: достаточно тебе там наговорить всяких слов, чтобы ты потерял оценку и размягчился (ты не отрицай, будь правдив, это так!). Я сама шатка и тоже поддаюсь словам и тону, сама страдаю от этого, и тем более мне это невыносимо в тебе.
Настоящие люди не так чувствуют. Федор Куприянович (Чувиляев) мне сегодня рассказывал, как он ответил Лёве: «Я не предатель, и заявляю тебе, что не намерен молчать и покрывать шантаж и вымогательство. Я остался с М. М.».
Сегодня после твоего письма, Лёвиного посещения и разговора с Фёдором Куприяновичем мне стало так тошно, что я успокоилась только на мысли, что я ведь свободна, что вся эта клетка из красного дерева меня удержать не может — ни она, ни слава твоя, ни искусство. Помни, мне нужно твоё свободное от пристрастий сердце и твоя правая мысль, и без этого мне не нужно ничего.
Почему Федор Куприянович мог сказать им такое точное бескомпромиссное слово, а ты не можешь? Да, я не скрываю, мне горько эти дни. Я прихожу к Анне Дмитриевне (Чувиляевой), она мне начинает говорить, что вот, мол, всё же жалко разрушения семьи: «Подумайте, как Е. П. любила М. М., как она его окружала вниманием. Грубость, эгоизм? Что вы! Один раз только при нас Лёва позволил себе повысить голос на отца, так Е. П. сразу его осадила, а сама — никогда».
Дальше та же А. Д. удивляется, что я против машины: «Мы были уверены, что это ваша идея!»
За что же всё это мне? Вернее — почему? Потому, что ты всегда считаешь нужным скрывать истину своей жизни с Е. П., и в ложном свете твоего прежнего благополучия семейного — я, конечно, авантюристка и разлучница.
Дальше: Р. В. говорит: Коноплянцев такого мнения, что, не будь Е. П., не было бы и тебя. Она — источник твоего искусства. Кто внушил эту мысль людям? — Ты. И в свете этой мысли — я авантюристка и разлучница.
Почему же ты не умеешь, не смеешь меня защитить? Почему тебе жалко их, которые тебя расценивают как источник своего благополучия, и только? Мне очень горько, и я не вижу, зачем мне это скрывать.