— Ну, что орешь? — повторяет вопрос Тимоха. — Сам нашкодил и еще орешь…
Я продолжаю лежать ничком на земле, плачу и обдумываю свое положение.
— Зачем сено из сарая выкидывали? — кричит Тимоха.
— Но-о-о-жик потеря-а-ал, — отвечаю я сквозь слезы.
— Какой ножик?
— Перочинный…
— Где потерял?
— В сарае.
— Хороший ножик?
— Хороший.
— Врешь, поди, железка какая-нибудь, — сомневается Тимоха.
Вижу, что он уже не злится, смелею, сажусь на землю, размазывая слезы по щекам.
— Да, железка… Спроси у Сеньки, — ссылаюсь я на друга, — сталь настоящая…
— У какого Сеньки?
— У еремовского…
— У Федотова, что ли?
Я утвердительно киваю головой.
— Нешто его найдешь, ежели в сено уронил, — сочувственно говорит Тимоха, имея в виду мой ножик. — Хоть сто раз весь сарай перетряхивай, а не сыщешь. Это все одно, что иголку искать…
Он хватает охапку сена и закидывает в сарай, потом набирает следующую охапку. Я встаю и подхожу к Тимохе.
— Ладно уж, иди, — говорит он, — я сам…
Я собираю свои грибы, беру Витькину корзину, которую он в спешке оставил на месте происшествия, и направляюсь к мельнице.
16. ЛИНИЯ ОБОРОНЫ
Четвертую неделю стоит жаркая погода. Листья деревьев и трава потускнели и устало никнут, изнывая от жажды. Даже ветер, временами пролетающий над землей, не приносит облегчения. Он передвигает тот же горячий воздух, только еще добавляет к нему мельчайшую пыль. Сквозь эту пыль, высоко поднявшуюся в небо, глядит солнце, тускло-красное, неласковое.
Бабка Аграфена то и дело вздыхает и охает:
— Все начисто попалит, как есть попалит! Пропадет хлебушко!..
Часто бабка накидывалась на нас и заставляла носить воду из реки на огород, поливать гряды с огурцами, свеклой, луком и морковью. Хорошо, что еще капуста и картошка росли прямо на берегу за баней, — вода близко. Зато на огород за домом пока воды натаскаешь, так и рук не чувствуешь. Тащишь ведро на гору и, того гляди, выронишь, немеют пальцы, ноги подкашиваются в коленках.
Руки наши с непривычки покрылись волдырями, волдыри лопнули, и образовались твердые мозоли. Бабка попробовала обучать нас носить воду на коромысле, но из этого ничего не вышло: мы обливались с ног до головы и уставали еще хуже, чем без коромысла.
В один из таких дней, когда мы с Витькой совершали примерно двенадцатый или пятнадцатый рейс от реки на огород, из мельничного сарая вышел дед Никанор и, поворачиваясь в разные стороны, стал принюхиваться.
— Ну-ка, ребятишки, у вас чутье получше. Вроде бы гарью пахнет? — обратился он к нам.
Мы потянули носами. Я действительно ощутил горьковатый запах гари, хорошо запомнившийся мне еще с того похода за колосовиками.
— Вроде бы пахнет, — произнес я, правда не очень уверенно.
— А ты не чуешь? — спросил старик у Витьки.
— Вроде бы чую, — ответил тот тоже довольно уклончиво.
— Серега, залезь-ка на дерево, посмотри кругом, — предложил дед Никанор.
По тону и по нахмуренному лицу деда я понял, что он озабочен и совсем не склонен шутить. Выбрав самую высокую сосну из тех, что росли тут же, возле дороги, я с помощью Витьки добрался до первых нижних сучков, а дальше быстро полез к вершине.
— Гляди, может, где дым видать! — кричал снизу дед Никанор.
Прикрывая глаза ладонью, я осмотрел луга и лесные массивы. Одинаково сизая дымка висела вдали, красное солнце отбрасывало на деревья, на травы, на реку огненные блики. И казалось, будто всюду таился, тлел пожар и только ждал удобного момента, чтобы вырваться огромными жаркими языками пламени. Но пока пламени нигде не было, не видно и темных клубов дыма, хотя здесь, наверху, запах гари чувствовался еще настойчивее. Я сообщил обо всем деду, и он велел мне слезать.
Мы опять таскали воду, дед возился на мельнице. Но я видел, как он часто выходил на улицу, нюхал воздух, что-то сердито бормотал под нос и уходил обратно на мельницу. Мы с Витькой тоже ясно распознавали запах дыма, приносимый чуть заметным горячим ветром с той стороны реки.
До обеда мы едва успели натаскать воды и выкупаться. В такую жару и купание не приносит облегчения. Пока сидишь в воде, чувствуешь прохладу, а вылезешь на берег — снова душно и жарко.
— Вот так-то перед той еще войной, в голодный год было, — мрачно ворчит бабка Аграфена у печки, когда мы молча сидим у стола в ожидании обеда.
Появляется борщ, красный, душистый. Но он не вызывает аппетита. Я только чувствую усталость от духоты и больше всего жажду забраться куда-нибудь в холодок. Но где его найдешь, этот холодок? Даже в прибрежных кустах — словно в парной бане.