Она сказала: была бы советская власть, будет и изба. А будет немецкая власть - не надо ей ни избы, ни самой жизни, пропадай всё пропадом. Вот что она мне сказала, эта самая колхозница Екатерина Евстигнеева. Прошу вас это запомнить, вы должны знать своих людей.
- Я запомню, - пробасил председатель и, нагнувшись, что-то долго искал в ящике письменного стола, а когда он выпрямился, лицо его было немножко красным и влажным, точно вдруг он заболел насморком…
С того дня, когда немцы сожгли хату, Екатерина Евстигнеева поселилась с детьми у сестры, а Сара Марковна, которую все звали «мамашей», кочевала из избы в избу, живя по очереди в каждой семье, как пастух в летнюю пору.
В январе каким-то образом фельдкомендатура пронюхала, что крестьяне скрывают еврейку. Приехали на машинах гестаповцы из самого Нелидова. На въездах в деревню поставили заслоны. Начался повальный обыск. Но пока ходили солдаты по избам, два подростка, Вася и Петя Чурилины, дети того самого Никифора Чурилин а, который тогда в деревне не жил и, говорят, был в партизанах, вывели Сару Марковну задворками за околицу, отвели в соседнюю деревню и спрятали у своего дяди Михаила Чурилина, который тоже в деревне не жил а тоже, по слухам, партизанил в лесах.
Здесь без особых приключений прожила Сара Марковна до самого того момента, когда однажды послышалась над лесами резкая канонада близкого танкового боя, когда неожиданно в дом Чурилиных ввалились потные, разгорячённые лыжники в сбитых на затылок ушанках, в заиндевевших и грязных маскхалатах и хриплыми весёлыми голосами на чистейшем русском языке попросили напиться…
В этот день Сара Марковна вернулась в колхоз «Будённый», вернулась, как к родным, прожила здесь, нянча детишек, до самого освобождения родного города, а тогда с попутной санитарной машиной её отправили в Торопец.
Провожали её всей деревней, тепло одели, на дорогу напекли картошки и всё наказывали «мамаше» не забывать их потом.
- Но разве их можно забыть, товарищ председатель? Разве можно забыть таких людей? Разве всё это уйдёт из памяти, даже если, не дай бог, проживёшь сто лет? Они звали меня «мамашей», и что вы думаете, я сейчас чувствую, что у меня не только три сына, которые сражаются сейчас на фронте, пошли бог каждому хорошему человеку таких сыновей! У меня сейчас много сыновей и дочерей там, в колхозе «Будённый», где меня звали «мамашей». И знаете что? Знаете, зачем я к вам тряслась три дня по этим ужасным деревянным клавишам? - чтоб самому Гитлеру до самой смерти ездить по таким дорогам! Я вам скажу, зачем я приехала: их надо обязательно наградить. Нет, вы, пожалуйста, не улыбайтесь. Вы думаете, они не заслужили ордена? Что вы на это скажете?
Председатель помолчал. На его обветренном, бронзовом от ещё не сошедшего партизанского загара лице с белой кожей на тех местах, с каких он сбрил усы и бороду, было несвойственное этому мужественному, грубоватому человеку растроганно-ласковое выражение.
- Заслуживают, мамаша, - сказал он, наконец, - очень заслуживают, и не этого они ещё заслуживают. Только беда-то в чём: нельзя ж награждать всех советских людей за то, что они советские люди.
1942 г.
РЕДУТ ТАРАКУЛЯ
Мы долго шли по северной окраине Сталинграда, то и дело отвечая тихо возникавшим на нашем пути часовым заветным словечком пароля. Пробирались изрытыми задворками, помятыми садами, карабкались через кирпичные баррикады, пролезали сквозь закоптелые развалины домов, в которых для безопасности передвижения были пробиты в стенах ходы, подвернув полы шинелей, стремглав пробегали улицы и открытые места.
Наконец лейтенант Шохенко зашёл под прикрытие стены, перекинул ремень автомата с плеча на плечо и, переведя дух, сказал:
- Вот и дошлы. Туточка. От-то у нас в дивизии хлопцы и клычуть редут Таракуля.
Он показал бесформенную груду битого кирпича и балок, возвышавшуюся на месте, где когда-то, судя по её очертаниям, стоял небольшой приземистый особняк прочной купеческой постройки.
Происходило это в глухой час беспокойной фронтовой ночи, в ту минуту перед рассветом, когда даже тут, в Сталинграде, наставала тишина и холодный осколок луны серебрил седые облака низко осевшего тумана и выступавшие из него пустые коробки когда-то больших и красивых домов. Всё кругом - и подрубленные снарядами телеграфные столбы с бессильно болтающимися кудрями оборванных проводов, и чудом уцелевшая на углу нарзанная будка, вкривь и вкось прошитая пулями, и камни руин - всё солонисто сверкало, покрытое крупным седым инеем.
Мостовая была сплошь исковеркана и вспахана разрывами снарядов и мин. Целые россыпи стреляных гильз звенели под ногами то тут, то там. Просторные воронки авиабомб, заиндевевшие по краям, напоминали лунные кратеры. На ветвях израненного тополька чернели клочья чьей-то шинели. Всё говорило о том, что место это совсем недавно было ареной долгой и яростной схватки и центром схватки был этот совершенно разрушенный дом.