И, припав к густо заиндевевшей раме, эта крепкая девушка, всегда строго управлявшая своими чувствами, залилась слезами.
Вскоре по просёлкам, ведущим на запад, на Оппельн, на Штейнау, на Бреслау, хлынули потоки беженцев. Эсэсовские патрули с пулемётами сгоняли их с автострад, очищая большие дороги для войск, и беженцы плелись по замёрзшим полям, по перелескам, увязая в снежной грязи, бросая в снегу велосипеды, детские коляски с узлами, ручные тележки с домашним скарбом, теряя в сутолоке детей. Поток безумной паники, неудержимо хлынувший вдруг на запад, красноречивее сводок говорил о том, что происходит на фронте. Работы в поместье прекратились. Фольксштурмовцы на ночь запирали девушек в конюшне и бессменно с автоматами ходили у дверей. Когда невольницам приносили еду, двое солдат становились возле баков с пойлом и стояли так, не опуская автоматов, наведённых на девушек, до тех пор, пока бак не опустошался. Вид у фольксштурмовцев был жалкий, испуганный. Они вздрагивали от каждого шороха и примирительно щерили запавшие, старческие, морщинистые рты, когда женщины открыто насмехались над ними. По распоряжению фрау Рихтенау, у девушек отобрали обувь и спрятали её, чтобы лишить их возможности выходить из конюшни.
Полонянки ожили. Впервые под заиндевевшими сводами огромной конюшни зазвучал смех. По вечерам из зарешеченных железом окон неслись песни, простые и нежные мелодии далёкой родины. Невольницы распевали их иной раз до глубокой ночи, и никто не смел им запретить петь. Мирные песни заставляли обитателей замка нервничать, жечь всю ночь электричество во всех комнатах и залах.
Однажды утром конюшня проснулась от дикого визга. Какая-то девчонка, неумытая и нечёсаная, пронзительно кричала, сидя на нарах. Ничего не понимая, женщины столпились возле неё. А та всё надрывалась радостным криком, показывая пальцем на восток. Кто-то зажал ей ладонью рот, и тогда все услышали глухие звуки далёкой канонады, еле различимые за смутным шумом парка.
- Свои, - прошептал кто-то.
И опять все замерли, прислушиваясь. Нет, это не обман слуха. Канонада не приснилась девчонке в хорошем сне. Пушки били ещё очень далеко, разрывы звучали глухо, словно картошку кто-то сыпал в подпол по деревянному лотку. И женщины слушали этот гром, как будто не пушки это били, а родной, знакомый голос окликал их издали.
- Дождались… Дожила… Хоть родная рука глаза закроет, - сказала тётя Паша, умиравшая от цынги и ревматизма, и истово закрестилась на осклизлый, заиндевевший угол конюшни.
Женщины бросились к ней.
- Не помрёшь, теперь не помрёшь, свои не дадут, выходят.
Все стали плакать, обниматься, нечто вроде припадка коллективной истерии овладело ими, и Катя с Людмилой никак не могли их унять. Тогда Катя крикнула:
- Песню, девчата, песню! - и низким, грудным контральто завела любимую песню невольниц - «Катюшу», песню, напоминавшую им о молодости, о любви, о далёкой родине, обо всём том большом, человеческом, чего они были лишены здесь. И все, сколько их было, даже тётя Паша, подхватили мотив. Хриплые звуки вылетали из распухшего рта тёти Паши, и мутные слёзы, как вешняя капель, ползли по одутловатым щекам, застревая в глубоких морщинах.
Под песню Катя исчезла в одно из окон, выходившее на крышу сарая. С тех пор, как по двору рыскали овчарки, это был единственный путь, которым члены комитета общались с внешним миром. Пробежав по крыше, Катя спрыгнула на поленницу дров, оглянулась, жадно вдыхая холодный утренний воздух, соскользнула вниз и, лёгкой тенью мелькнув в сероватом тумане, перебежала внешний двор и негромко, но настойчиво застучала в маленькое слепое окошко. К её удивлению, стучать пришлось недолго. За окном не спали, фортка сейчас же открылась.
- Фрейлейн Катья… Шнелль, шнелль, - пробормотал сипловатый голос.
Катя проскользнула в приоткрытую дверь. Здесь, в каморке замкового электромонтёра Карла, слесаря из города Гинденбурга, старого антифашиста, с которым подружились девушки из тайного комитета, и черпали они новости о родине. У Карла был дешёвенький радиоприёмник. В одиннадцать часов он впускал к себе Катю или Людмилу, помогал им поймать Москву и молча садился в сторонке, куря длинную трубку, окутываясь облаками вонючего, ядовитого дыма. Это был одинокий, молчаливый человек. Дружба с ним началась с того, что однажды, когда несколько девушек слегло от цынги, он во дворе молча подошёл к Людмиле, сунул ей в руку какой-то мешочек и показал на зубы. В мешочке были шелушащиеся головки чеснока. Это было ещё осенью. С тех пор Катя и Людмила по очереди пробирались в его каморку слушать радио.